Последний этаж - Иван Лазутин

Князь прошелся вдоль цепочки матерей с детьми и выбрал самого красивого и самого стройного юношу, показал на него пальцем и сказал:

— На тебя, юноша, упал жребий лечь в основание города.

Юноша добровольно подошел ко рву, в который его должны столкнуть и засыпать камнями. Толпа матерей и их дети молчали. Но перед тем, как сделать последний шаг к яме, юноша обратился к князю с просьбой:

— Великий князь, разреши мне перед смертью задать мудрой жрице три вопроса.

Князь Гедиминас разрешил юноше задать три вопроса. И юноша задал эти вопросы. Первый вопрос был — что на свете всего легче? Второй вопрос был — что на свете всего слаще, и третий вопрос был — что на свете всего тверже.

И жрица, подумав, ответила на все три вопроса: всех легче — пух, всего слаще — мед, всего тверже — железо.

И тогда князь Гедиминас спросил юношу:

— Ты доволен ответом?

Ответом жрицы юноша был не удовлетворен. И он осмелился сказать князю:

— Такие ответы на эти три моих вопроса может дать только самая глупая деревенская женщина, которая никогда не была матерью и никогда ею не будет.

Дерзость эта показалась князю Гедиминасу возмутительной.

И он тогда спросил юношу — что же, по его мысли, является самым легким, самым сладким и самым твердым.

Юноша сделал последний шаг к яме и, взглянув на свою мать, сказал:

— Самое легкое на свете — это ребенок на руках матери; самое сладкое на свете — грудное молоко матери; самое твердое — сердце матери.

Ответ юноши поразил князя. И когда он увидел, что тот уже приготовился рухнуть в яму, жестом остановил его и подозвал к себе. И когда юноша подошел к князю, он положил ему на плечо руку и сказал:

— Ты юноша мужественный и мудрый. Я дарю тебе жизнь. Город я строить буду, но не на костях жертвы. Если хочешь быть воином в моей дружине, то сделаешь мне честь.

Гедиминас, как гласит легенда, город построил. Красивый, большой город на берегу Балтийского моря и назвал его Вильнюсом.

Леон, если б ты видел в эту минуту лица женщин, сидевших в нашем автобусе и слушающих эту печальную древнюю легенду прибалтов. На них, словно после мрачного затмения, заплясали янтарные лучи солнца. И я поверила, что в каждой женщине прежде всего живет мать. Все остальное — потом.

Если говорить о силе материнского чувства, которое во мне уже зарождается и расправляет свои крылья, то мне по душе другая, славянская легенда, которую я вычитала у кого-то из наших русских классиков. А она, эта легенда, проста и не связана ни с определенными веками истории, ни с конкретными городами и лицами. Невестка так возненавидела свою рано овдовевшую больную и немощную свекровь, которую, кроме сына, некому было защитить, что рискнула пойти на последнюю крайность: решила ее сжить со света. Причем задумала это сделать не сама, а руками своего мужа. И она добилась своего. Слабохарактерный муж, полностью находившийся под властью жены, дал согласие исполнить ее волю. Была выбрана холодная ветряная ночь глубокой осени. В агонии преступной греховности сын, понукаемый женой, завернул мать в полотнище и в одной рубашке, без головного убора вынес ее из дома и побежал с ней к большой реке. Мать, слушая змеиные слова злобы от невестки, которая бежала рядом с мужем, поняла, что сын несет ее топить в реке. А ветер был настолько злым и холодным, что матери стало жалко сына, он может простудиться на таком лютом ветру, и она стала просить его: «Сынок, вернись, оденься хорошенько, ведь ты простудишься… Не бойся, я не убегу, у меня нет сил… Да и она меня здесь покараулит…»

Я не знаю конца этой печальной легенды, хотя и на этом месте она уже до конца раскрыла сердце матери в любовь ее к своему родному сыну. Эта славянская мать мне по сердцу гораздо ближе и роднее, чем мать прибалтийской земли. Наши матери в последнюю великую войну благословляли и посылали своих сыновей не на заклание, не на смерть, а на борьбу за жизнь, за Отечество.

Вот видишь, я расфилософствовалась. А все потому, что из окна своей уютной комнаты я вижу, как накатываются на светлый песчаный берег белокипенные гребешки волн, а левее, на пологом спуске взметнули свои ажурные кроны реликтовые сосны.

Когда-то студенткой института я слушала лекции по философии известного московского ученого. В одной из них он очень подробно и глубоко анализировал две категории в диалектике развития природы и общества: «необходимость» и «случайность». И вот сегодня, прогуливаясь после завтрака по берегу моря и раздумывая — в каком золотом ларце лежит наша первая с тобой встреча — в ларце «случайности» или в ларце «необходимости»: теперь я по-настоящему, на своей судьбе, ощутила то, о чем много лет назад вещал с кафедры профессор. Необходимость — это неразрывная цепь случайностей. Но хорошо, когда звенья этой цепи сцепляются правильно и счастливо и выводят человека на светлую дорогу. Но ведь бывает и по другому. Бывает, что в цепи случайностей попадается гнилое звено, и вся цепь под напором энергии жизни — рвется. Не все же, кто сейчас находятся в тюрьмах или колониях, с рождения отмечены печатью проклятия, как об этом вещает теория итальянского философа Ломбразо.

Мне становится страшно, когда я только подумаю, что Таня Петрова (Лисогорова) вместо театрального училища вдруг поступила бы до войны в другой институт. Даже если бы поступила в ГИТИС, но не оставила на телеграфе свой кошелек с деньгами — зачем бы ей продавать свою косу в театр, в котором ты сейчас работаешь? Ну, а если уж приспичило такое, то она могла продать свою косу в другой театр или просто в парикмахерскую. А если бы в тот счастливый для меня день, когда Таня, обливаясь слезами, перешагнула порог служебного входа в ваш театр, моя бабушка была бы в отпуске — и косу ее срезала другая парикмахерша? Тогда какие бы ветры занесли тебя ко мне на Якиманку? И все-таки… Верующий человек сказал бы на моем месте: «Бог есть!..» Судьба распорядилась так, чтобы ты перешагнул порог моего дома и посмотрел своими глубокими и печальными глазами в мои глаза. И увидел в них мою душу.

Еще раз порадую тебя: свои диссертационные дела твой «академик» завершил. Вычитку и сверку сделаю в Москве. Красиво на этот счет изрекли древние римляне: «Finis coronat opus». — Конец венчает дело. Хотя по душе мне ближе наша «расейская» формула: «Кончил дело — гуляй смело». В этой веками проверенной пословице нет вычурной помпезности древней Эллады, зато удаль Есенинская с широтой Шаляпинской натуры так и хлещет из этой пословицы. «Хлещет» — какой сильный и точный глагол россиян.

Дорогой Леон! Теперь-то, после того, как я стала Бояриновой, ты, наконец, убедился, что мой славянский дух, круто замешанный на твоем характере, не только укротил во мне знойную кровь моих предков с подножья горы Арарат, но и как приток из родниковых вод влился в наш единый ток крови шириной с Волгу.

Люблю я тебя, мой хороший! Очень люблю!.. Часто вспоминаю, как однажды в августе, когда мы вернулись с дачи, ты купал меня в ванной, как малое дитя, и при этом причмокивая языком и сокрушенно вздыхая (ведь ты артист, и хороший артист), говорил: «Почему я не Микеланджело?!. Я бы вылепил с тебя такую гармонию линий и форм!.. Такую…» А вот какую — ты так и не сказал.

Фотография, на которой ты несешь меня на руках по берегу Истры, стоит передо мной на письменном столе.

С тобой мои молитвы. Твоя Магда.

Глава четырнадцатая

Еще вчера вечером Татьяна Сергеевна звонила из Загорска в гараж театра и просила дежурного прислать за ней машину в час дня к редакции газета «Известия». Времени было половина второго, а темно-вишневой «Волги» в условленном месте все не было. Она уже начала волноваться: уж не забыли ли о ней в суматохе сборов на зарубежные гастроли? По опыту прошлых лет она знала: как только определялся состав труппы, утвержденной для поездки за рубеж — так в театре начиналось столпотворение.

Татьяна Сергеевна даже пожалела, что за последние четыре дня, проживая на даче у старых знакомых, она ни разу не проехала в Загорск и не позвонила с почты в театр.

Увидев через дорогу будку телефона-автомата, она хотела позвонить в гараж, но в сумочке, как на грех, не нашлось ни одной монеты. «Пойду в Дом актера, позвоню оттуда», — решила Татьяна Сергеевна. Перейдя пешеходную дорожку, она услышала за своей спиной знакомый старческий голос:

— Здравствуйте, Татьяна Сергеевна.

Татьяна Сергеевна повернулась на голос, и… сердце ее даже защемило. Словно незримое облако еще не распахнувшейся беды наплыло на нее. Никогда она не видела лицо Серафима Христофоровича таким болезненным и немощно-старым. В правой руке он держал маленький букетик незабудок.

— Чем вы так опечалены? — спросила Татьяна Сергеевна. Видя, как дрогнули серые губы Серафима Христофоровича, который хо тел что-то сказать, но горловые спазмы перехватили его голос, она поняла, что в жизни этого всеми уважаемого в театре человека случилась беда.