Сокрытые лица - Сальвадор Дали

– Я сбегаю за ребенком, – воскликнула Бетка, сама не своя от радости.

– Нет, за ним схожу я.

– Я пойду с тобой!

– Нет, останься здесь, – категорично ответила Вероника, ткнув пальцем на диван. – Со мной сходит мисс Эндрюз.

Как она и предполагала, квартиру Бетки наводнили ее друзья; обеспокоенные слухами о ее возможном отбытии, они поспешили сюда и ожидали ее, дабы отговорить от поездки и предотвратить непоправимую оплошность, чуть ли не предательство, кое Бетка совершит, с их точки зрения, если уедет в Америку. Естественно, Сесиль Гудро была там, и Солер, и князь Ормини, и ménage [40] двоих музыкантов-педерастов: они в момент прибытия Вероники с мисс Эндрюз вместо Бетки яростно оскорбляли друг друга, но смогли кое-как восстановить вежливую ледяную тишину. Ее нарушало лишь позвякивание больших бокалов с изысканным бренди «Наполеон», который Вероника недавно подарила Бетке, а теперь потягивало это вороньё.

Вероника зашла в комнату Бетки и, не найдя ничего, что нужно было бы прихватить, кроме ребенка, взяла его на руки и передала мисс Эндрюз. Поискала кошку Бетки. Но той нигде не было видно. Засим Вероника решила уйти и, словно пушинка одуванчика, летящая над черными стоячими водами болота, пересекла комнату, занятую примолкшими насупившимися друзьями Бетки. Она спустилась по лестнице легким антилопьим шагом до площадки мадам Менар д’Орьян. Там остановилась, приказав мисс Эндрюз подождать, и позвонила в дверь. Этажом выше послышалось смущенное недовольное бормотанье Беткиных друзей, после ее ухода набиравшее ожесточенности. У каждого случился, похоже, свой личный нервный срыв: слышались стенания одного из педерастов, вздохи, перемежающиеся упреками, и приглушенные обиженные вопли второго; в ярости разбился бокал, но Софоклова тирада, исполненная голосом Сесиль Гудро, заставила их замолчать. Кто-то, возможно, д’Ормини, тихонько прикрыл дверь, дабы скандал не слишком громко разносился по лестнице.

Квартиру мадам Менар отпер слуга, Вероника вошла. Появилась хозяйка дома, протянула ей обе руки. Кружевное платье, щетинившееся блестящей кошачьей шерстью, выдавало, что мадам только что дремала. Забыв обо всех приличиях, Вероника просто сказала ей:

– Позвольте мне побыть наедине с… – Она оттянула последний предлог, и он повис в воздухе… От неожиданности мадам Менар д’Орьян послушно открыла дверь в соседнюю гостиную, не постучав, убедилась, что Баба не спит, представила Веронику и тут же закрыла за собой, оставив их друг другу. Баба сидел в кресле спиной к входящим, но увидел Веронику в зеркале напротив.

«Таким я узрю его, когда он вернется», – сказала Вероника себе. Баба с трудом поднялся. Он удивился неожиданной смелости Вероникиного прихода, но был и признателен ей, ибо слыхал, что она уезжает, и понимал, что она пришла попрощаться. Вероника немедля стиснула в руках шлем Бабы, прижала к своему лицу и на миг сомкнулась губами с прорезью для рта. Так, лицом к лицу, они замерли в полной неподвижности – Баба с чуть склоненной головой, словно стыдясь невозможности более красноречиво ответить на это страстное излияние, и Вероника, выше его, тугая, напряженная во всех мышцах. Через несколько мгновений невыносимого ожидания Вероника стремительно вскинула длинные руки, сложив их под подбородком в узнаваемой позе богомола. Сжав в холодных кулаках жемчужно-брильянтовый крест, висевший на шее, она спокойно потянула за цепь – сильнее, сильнее, покуда та не лопнула. Отдала его Бабе, тот едва шевельнулся. Затем она ушла.

На лестничной площадке мисс Эндрюз и мадам Морель, консьержка, уже начали волноваться.

– Если Вероника пропустит поезд, даже завтра может быть поздно. – Вероника появилась, и обе облегченно вздохнули. В этот миг сверху раздался хриплый смех, и промелькнул один из музыкантов-педерастов с маленьким абажуром на голове, подвязанным шелковым носовым платком Бетки. Тут же исчез, смутившись. Вероника едва заметила этот фантастический призрак. Она была так поглощена, так впечатлена этой краткой, пронзительной сценой, случившейся в комнате у Бабы, что ушла, даже не попрощавшись с консьержкой, а та, получив от мисс Эндрюз пятьсот франков на чай, ошалело смотрела им вслед и крикнула, комкая банкноту в кулаке:

‘Tant pis pour son cœur

Ce n’est pas son pays! [41]

Вероника Стивенз поворотила лицо к Америке, но, в отличие от жены Лота, не обернулась, ибо по своей девственной природе уже владела той же биологической непогрешимостью, что и страна, сильная и цельная, к коей она устремилась, коя была ее домом.

Одиннадцатого июня, после нескольких месяцев отсутствия и на следующий день по прибытии из Лондона, графа Грансая в его апартаментах в гостинице «Мёрис» разбудил камердинер Гримар. Он сообщил, что графа в гостиной ожидает князь Ормини, желает видеться.

– Пусть войдет, – сказал Грансай, подымаясь и устраиваясь на подушках, а едва Гримар раздвинул портьеры, граф оказался пред желтозубой, несколько лошадиной улыбкой князя, безупречно облаченного в верховую одежду и с хлыстом для поло в руке.

– Я провел чернейшую белую ночь в жизни, – сказал д’Ормини флегматично, откинув покрывало и устроившись на краю графской кровати. – Видите ли, из квартиры Ольги на улице Риволи, как из ложи, открывается роскошный вид на площадь Согласия – и на входящие войска.

– Гримар, конечно, верх сдержанности – такой славный малый, но и он, когда будил меня, ни словом не обмолвился о том, что в город вошли немцы, – воскликнул Грансай, пытаясь выхватить хлыст из рук д’Ормини.

– Что ж, старина, я видел прибытие первого солдата Гитлера, – начал д’Ормини. – Среднего роста, довольно тщедушный. Случилось это в половине пятого утра, в это время на площади Согласия ни души, даже ни кота. И тут вдруг кот, серый, потрусил через площадь, чуть ли не ползком, тревожно, и все поглядывал на Королевскую улицу. Внезапно припустил бегом. И тут же возник мотоциклист, которого мы не слышали, – сделал широкий круг на малой скорости, остановил мотоцикл, достал пару сигнальных флажков – они у него лежали в карманах, свернутые. Вскинул руки и, будто каждый день этим занят, замахал, как дирижер, отдал приказ на вход и принялся управлять движением… Тут появился авангард нацистских моторизованных дивизий, уверенно, непрерывно, танки справа, грузовики слева… друг мой, это как наполняющаяся ванна, оно продолжалось вот прямо до сего момента, столь же однообразно – представляете? Занятно, – продолжал он, пытаясь попасть хлыстом по единственной летавшей в комнате мухе, а та упорно возвращалась на одно и то же место в изножье, на пуховое одеяло, – занятно было видеть того парня, врага, – он же враг, совершенно точно, – одного, посреди громадной площади в сердце Парижа, всего в выстреле от любого окна вокруг… Уж точно не один я глядел на него и думал об этом… Ах, дорогой мой Грансай, вы еще увидите, – сказал д’Ормини с долгим, разочарованным вздохом, – какого безобразного цвета все эти танки и грузовики: грязная зелено-серая армия – слишком мрачная, слишком химическая. Она совсем не идет к жемчужно-серому, непостижимому оттенку Парижа, цвета ласточкиного помета. – И когда он это произнес, вдруг показалось, что едкий запах аммиака, исторгаемый «пометом», даже при одном упоминании вызывает слезы на глазах.

– У этих немецких ублюдков никакого такта, – сказал Грансай, вставая и облачаясь в халат. Потом вернулся и уселся на кровать, с которой д’Ормини перебрался на диван под окном и растянулся на нем. – В глубине души они нас боготворят, в противном случае стали бы они утруждать себя тащиться в такую даль, груженные пушками и по такой доброй воле? В вас все это не вызывает ли самоубийственных чувств? – спросил Грансай.

– Не шутите об этом, – ответил д’Ормини. – Мы – те, кто все время болтает о самоубийстве и в конце концов совершает его. Но на самом деле вы точно подметили, хотите верьте, хотите нет. Этим утром я склонен был к самоубийству, но не от отчаянья, ибо вопреки всему не могу заставить себя смотреть на все это настолько пессимистически… просто это все надолго… На сей раз это леность, леность куда-то убегать, налетать на тысячу трудностей, короче говоря, непреодолимая леность перед лицом всего. Подошел я к зеркалу побриться, и эта операция, которую я стоически переношу каждое утро, вдруг показалась мне нечеловечески скучной, такой, что невозможно ее проделать еще раз; клянусь вам, я помедлил мгновенье, решая, побриться или перерезать себе горло.

– И в итоге решили отпустить бороду, – сказал Грансай.

– Именно, – отозвался д’Ормини, снисходительно потирая подбородок, уже чуть шершавый. – Это первое, что нужно делать, если решил жить дальше. В паспорте можно чудить как угодно, а вот борода требует времени… Сейчас она уравновешена моим нарядом для поло, он позволит мне сегодня быть в городе. Моим лошадям надобен я, в противном случае немецкой армии станут надобны они . Завтра уезжаю в Африку. Когда догоните? Мои владения под Касабланкой всегда в вашем распоряжении. Моя яхта – на якоре неподалеку. Если опасаетесь опийных дел, просто устройтесь на яхте и будьте у меня как дома. Сесиль Гудро едет со мной… Помните: Африка все решит!