Возвращение короля Коболда - Кристофер Сташеф

Гален медленно кивнул.

— Увлекательное предположение. И все же, как можно удостовериться в его точности?

Род пожал плечами.

— Полагаю, побывав в мозгу у кого-то, лишенного лобных долей.

Гален потерял свою улыбку, а его взгляд затуманился.

— И впрямь, возможно, если бы мы смогли найти такую личность.

Род не смог удержаться от резкого лающего смеха.

— Они у нас есть, мастер кудесник, — больше, чем достаточно. Намного больше! Крестьяне называют их эверолюдьми, и они совершают набеги на наши берега. — Он вспомнил про тревогу, и его начало грызть чувство вины. — Если подумать, они и сейчас совершают набег.

— Правда? — Старый кудесник, казалось, действительно разволновался. — Ах вот как! Когда я закончу свои текущие опыты, мне надо будет проникнуть в их мысли!

— Не гони лошадей, — посоветовал Род. — Но, пожалуйста, гони меня! Я должен помочь в борьбе с вашей подопытной группой — и я в некотором роде хотел бы забрать с собой и жену.

— Как тебе, воистину, и следует, — улыбнулся Гален. — На самом деле, здесь есть еще одна особа, которую ты должен проводить из этой Темной Башни.

— Агата? Да, я хочу забрать и ее — но не по тем же причинам. Ты случайно не знаешь, где они?

— Идем, — повернулся Гален, — твоя жена по соседству.

Род на миг уставился ему вслед, удивленный резкостью старика; а затем пожал плечами и последовал за ним, а Векс последовал за Родом.

Кудесник, казалось, почти проплыл к концу просторного помещения. Они прошли через каштановые занавеси в намного меньшее помещение — с потолком всего в пятнадцать футов высотой. Стены украшали бархатные занавеси, на этот раз кобальтово-синие, и один огромный гобелен. Под мог похвастаться восточным ковром. По углам располагались большие резные кресла. Между креслами стояли римские ложа, застеленные бургундским ворсом. В центре помещения перед приличных размеров очагом стоял круглый черный стол. На столе лежали шесть огромных раскрытых томов в переплетах из телячьей кожи.

Род, однако, не заметил всего этого великолепия; по крайней мере, великолепия меблировки. Другое дело, великолепие его жены.

Однако ее пламенно-рыжие волосы неплохо сочетались с кобальтово-синими занавесями. Она стояла у стола, склонившись над одной из книг.

Когда они вошли, она подняла голову. Ее лицо вспыхнуло, как заря.

— Милорд! — воскликнула она и очутилась у него в объятиях, чуть не сбив его с ног, извивающаяся и очень даже живая, приникшая своими губами к его.

Вечность спустя — может быть, полминуты? в любом случае, чересчур уж рано — резкий голос проскрежетал:

— Пощади меня, дитя! Пожалей бедную старую ведьму, никогда не бывавшую и на десятую долю столь счастливой, как ты!

Гвен высвободилась и стремительно повернулась.

— Прости, Агата, — взмолилась она, прижимаясь спиной к мужу и сцепляя его руки у себя вокруг талии. — Я не подумала...

— Да, ты не подумала, — подтвердила старая ведьма с гримасой, носившей некоторое слабое сходство с улыбкой. — Но таков уж обычай юных, и это надо прощать.

— Старая карга! — нахмурился на нее Гален с достоинством своего полного роста. — Неужели ты откажешь этой паре в ее законном праве на радость только потому, что ты той радости никогда не знала? Ужель молоко любви настолько свернулось в твоей груди, что ты более не можешь вынести...

— Законном праве! — сплюнула, вспыхнув яростью, ведьма. — И ты смеешь говорить о «законном праве», ты, отказавший мне в нем...

— Я уже слышал твои кошачьи вопли. — Лицо Галена превратилось в камень. — Не скреби мне опять по ушам своей песней; ибо я скажу тебе теперь так же, как говорил давным-давно, что я попросту ничего тебе не должен. Человек не собственность, его нельзя дать или взять, словно истертую неполноценную монету. Я принадлежу только самому себе; я никогда не был предназначен для какой-либо женщины, и меньше всего тебе!

— И все же, на самом деле, был! — взвыла Агата. — Ты был предопределен мне еще до твоего или моего рождения и, да, еще до того, как образовался мир в замысле самого Господа Бога. Ты был предназначен мне столь же верно, как ночи был дан день; ибо ты, так же как и я, колдовской крови и одного со мной возраста! Твои несчастья и радости — мои...

— За исключением одной! — проскрежетал кудесник.

— Без всяких исключений! Все твои страсти, желания и грехи до одного одинаковы с моими, хоть и сокрыты в глубине твоего сердца!

Гален резко вскинул голову и отступил.

Глаза Агаты вспыхнули радостью. Она двинулась вперед, наращивая новоприобретенное преимущество.

— Да, твое истинное «я», Гален, то, что ты надежно запрятал в самой глубине своего сердца, подобно моему! Все те страсти и слабости тела, которые я когда-либо проявляла на людях, ты переживал наедине с собой, не слабее, чем я! Так ты на шестьдесят лет спрятал свой тайный позор! У тебя не хватает честности признать свои потаенные, сокрытые грехи-желания! Ты слишком большой трус...

— Трус? — Гален, казалось, почти успокоился, расслабился. — Нет, эту песню я уже слышал. Ты стареешь, Агата. В более молодые годы ты не скатилась бы к старому спору.

— Не скачусь и теперь, — пообещала ведьма, — ибо теперь я называю тебя трусом, как испытывающего новый и самый недостойный мужчин страх! Ты, кричащий о невнимании ко всему миру за стенами твоей Темной Башни, ты, презирающий всех людей, страшишься их мнения! Ты хотел бы, чтобы они считали тебя святым!

Лицо Галена сжалось, а глаза расширились, запылав гневом.

— Святой! — рассмеялась Агата, ткнув в него пальцем. — Святой с горячей и волнующейся кровью! Святой, у которого столько же человеческих недостатков, сколь и у меня, и на ком лежит великая вина. Большая! Да, большая, так как в своем ложном самомнении ты лишил меня моего собственного истинного места подле тебя! Ибо ты мой по праву, старый Гален; тебе было предопределено Богом стать моим мужем задолго до того, как твоя мать поймала взгляд твоего отца! По всем правилам ты должен был стать моим; но ты сторонился меня из трусости и самомнения!

Гален с миг наблюдал за ней затененными глазами; затем расправил плечи и набрал в грудь воздуха.

— Я получаю лишь то проклятье, какое заслужил.

Агата на миг уставилась на него, раздвинув губы.

— Ты признаешься в этом!

А затем, миг спустя, припечатала его кислой улыбкой.

— Нет. Он всего лишь хочет сказать, что шесть раз спасал мне жизнь и потому он сам виноват, что я живу и кляну его.

Она гордо подняла голову, пылая взором.

— И в том видна его слабость; он не может не спасать нас, ведьм. Такова его природа, того, кто утверждает, будто его нисколько не волнует судьба любой живой ведьмы или пахаря. И все же он наш опекун и спаситель, для всех нас, ведьм; ведь если погибнет одна из нас, когда он мог предотвратить это, то его протестующая совесть продолбит слабую волю, что стремится заставить ее замолчать, и будет преследовать его ночью страшными снами. О, он способен стоять в стороне и смотреть, как умирает крестьянин или знатный, так как те с удовольствием сожгли бы его; но вот ведьма, которая его не сжигала, а делала бы ему только добро — если б у него хватило смелости или мужества попросить того — таких он не может не рассматривать как часть себе подобных и, следовательно, должен спасать нас, как спасал более сотни раз.