Дети леса, дети звезд - Мерри Джинн

И как будто ребенок, впервые допущенный на праздник взрослых, Грин наслаждался всем, что было вокруг до тех пор, пока усталость, сытость и хмель не взяли свое.

— Хорошо, — успел он еще подумать, прежде чем сыто и гибко свернулся в клубок и заснул рядом с кем-то очень теплым, — Очень хорошо, и совсем не страшно.

Глава 13

Для Тесса дни до Единой Луны прошли под знаком незадаваемого вопроса. Помнил он и рассказы Дорра о народных поверьях, и предупреждение, что соответствующие дни-ночи стоит принимать всерьез и без серьезной причины обычаев не нарушать — не помнил самих обычаев. Правда, рядом был Грин, который уж точно прекрасно все знал, но спрашивать его было даже не неудобно — неуместно. Вернее, днем Тессу было просто-напросто не до того, в вечернее же время ученик прямо-таки фонил ощущением, которое Серазан для себя перевел как "не лезь, без тебя разберутся".

И Тесс не лез, молча отмечал и запоминал приготовления Грина, так же молча принял его спокойное — и вместе с тем тревожное, где-то глубже, но тоже за тем же вывешенным "не лезь" — ожидание, молча проводил в ночь, когда пришло время, и выставил на окно лампу поярче. Прикинул, сколько времени может отсутствовать человек, ушедший на ночь глядя в Лес для обрядов, и пошел спать — в ближайшие часов пять ждать парня точно не следовало.

Проспал Тесс ровно столько, сколько заранее счел возможным, встал с заходом Луны и просидел с лампой и книгой еще часа три, но ученика не дождался и к рассвету, когда вынужден был уже признать, что светильник пора выключать — ночью это время суток назвать было никак нельзя.

Серазан убрал лампу на обычное место, хмуро поглядел за окно и вздохнул: ритуалы, если что, бывают разные. Может, и рано еще ученику возвращаться.

А где-то далеко в лесу день Грина прошел в сонной звериной истоме.

Новообретенное кошачье туловище требовало отдыха, силой наливались мышцы, твердели и обретали цвет широкие крылья, призванные нести тело по воздуху. Зверь просыпался, и спал, так сладко, как только мог, спал человеческий разум.

Время от времени Грин приподнимал с широкой лапы бедовую рыжую голову, замутненно смотрел вокруг, не понимая, где он, и кто он, и опять погружался в полуявь, полусон, затягивающий и бредовый. Ему снились то белые скалы и пятнистая шкура бегущих прочь зверей, то бескрайняя степь и ветер, волнующий траву, как будто великан проводит ладонью по буро-зеленой шерсти, и тогда крылья существа, в которое вживался Грин, вздымались высоко и красиво в преддверии полета.

Было тепло лежать клубком и невозможно поднять ресницы — днем.

Просто спать, и смотреть невозможные странствия крылатых кошек, чтобы при Единой — уже ночью, — проснуться в окружении того же лесного народа, окончательно потерять нить между реальностью и вымыслом, и петь песни, отбивая ритм лапами, и давать играть со своим хвостом, странно расписным, с аккуратной кисточкой на самом конце.

Это сон, а во сне многое сбывается.

Зверь не беспокоился, зверь наслаждался жизнью.

Всю ночь, отпихиваясь и играя, как котенок, кувыркаясь и смеясь, и допрыгался до того, чтобы уйти зимовать в самую чащу.

— А ты забавный, а сначала был не такой, — говорили ему, и сфинкс хохотал во все горло. Да-да! Теперь он милый и забавный, а еще сильный, мощный, веселый, умный, красивый… И горячий.

От Грина ждали, что он выберет свое место среди лесных народов. На этом пиру-встрече, пиру-расставании, свадьбе леса и сурового, зимнего времени, он мог бы быть тем, кто говорит за людей и от их имени. Мог бы, останься он человеком.

Но сфинксу, по мнению лесных, не было возврата назад. Его, теплого, рыжего, волей случая сохранившего в себе последний кусочек ушедшего лета были бы рады приютить где угодно, где он только захочет. И Грин понемногу начал это понимать.

Вечером, снова выставляя ночник на подоконник, Тесс полюбовался на яркий, четкий до невозможности контур Единой, сошедшейся окончательно, и пришел к выводу, что действительно, в эту ночь неизвестные ему обряды еще как должны продолжаться. Такое просто грех упускать.

Хотя к утру-то можно бы уже и вернуться!

С раздражением, изрядно приправленным тревогой, Серазан погасил лампу по окончании второй Ночи, выполз за водой к роднику и как задумался по пути, так попыток то ли вспомнить что-то важное, то ли понять, уже не оставлял.

Для понимания не хватало в первую очередь знаний, поэтому пришлось вспоминать Вульфрика и его рассказы. Восемь ритуальных точек в году, четыре солнечных, четыре в луне — Единой, Безлунной, Юной и ночи Трех Полнолуний. Праздник венчаний весной на Юную, масштабная пьянка летом на Три, а что с осенью и зимой?

Зимних обрядов Серазан не помнил совсем, даже дату забыл, но это было неважно, а вот сейчас, в Поминальные… Простые люди боялись и запирались, отгораживались то ли от аборигенов планеты, то ли от собственных страхов, Грин тоже вот границу рисовал.

Магам место было в Лесу или ближе к его границе, не в селениях или полях — хотя действительно, что там под зиму-то уже проводить? — но оттуда нужно было вернуться…

Именно!

Серазан сообразил наконец, что его так тревожило — маг ли, просто ли человек, а тот, кто к концу третьей ночи не придет в дом — свой или чей, да хоть в трактир — живым не вернется вовсе. То есть вернется на следующую Поминальную, через год, и это от него надо будет посыпаться золой.

Это было суеверие и, конечно же, бред, но любой бред перестает выглядеть таковым, когда сидишь посреди леса, проводив туда же, да по такому времени, когда и не поночуешь где попало, и прокорма особо богатого уже не найдешь, человека, за которого ты в ответе.

И Тесс тихо запаниковал, принялся припоминать время рассвета и еще до заката начал считать часы, ухитрился вспомнить даже, почему должен быть свет именно на подоконнике — указать дорогу не просто куда-то, а в дом. Поэтому-то не фонарь на крыльце, а фонарь или свеча на окне.

Кстати, о фонаре — Серазан вдруг задумался, является ли лампа таковым. В принципе, разница между портативным и подключенным к домашней сети источником света была невелика, но если сходить с ума, так уж до конца — Тесс залез в запасники мастерской, вытащил запасной фонарь взамен унесенного Грином и торжественно водрузил на подоконник.

Когда стемнело, а Грин вот немедленно по включении не взял да и не вернулся, потом не вернулся через час и через два, Серазан офонарел уже сам, окончательно и бесповоротно, обматерил все Ночи, Луны, обычаи и обряды этого мира, после чего вытащил свечку, обычную, никакую — зажег и поставил рядом с фонарем.