Сергей Орлов. Воспоминания современников. Неопубликованное - Сергей Владимирович Михалков

без кратковременных выездов на фронт. Теперь я спросил у Сергея, как у танкиста, насколько достоверно описана хотя бы техника, хотя бы материальная часть.

— Все по уставу, — отвечал он хмуро, — все по наставлению.

С годами мы сблизились с ним больше, чем прежде, а не наоборот, как бывает порой.

Есть улица Сергея Орлова, есть теплоход его имени. Благородны и трогательны эти шаги по увековечению его образа. И все-таки после поэта остаются прежде всего era книги, его «порохом пропахнувшие строки», запечатленная в них судьба прекрасного, чистого поколения и стреляного, контуженого, жженого танкиста Сергея Орлова.

Встреча

Воды поздние светят сурово.

Среди сизого красный закал.

И доносится: — Миша, здорово!

Я не сразу тебя и узнал.

Как ты молод! За смертной оградой

Ты таким представляешься мне

В снежном мареве, с Колей Отрадой,

На короткой на зимней войне.

Ты вовсю бороздишь эти воды.

Голос твой хрипловатый не молк.

Есть в бортах твоих признаки моды —

Что ж, и раньше ты знал в этом толк.

Ты такой же в походке, в повадке.

Вновь с тобой повидаться я рад.

Ты, по-моему, Миша, в порядке.

Как мальчишки сейчас говорят…

Воды поздние светят сурово.

Луч уставился в рубку, слепя.

— Извини меня. Здравствуй, Серега!

Я не думал здесь встретить тебя.

Подойди на минуту поближе,

Подрули поскорее сюда.

Бороды твоей рыжей не вижу.

От ожогов твоих ни следа.

Мы вставали под страшным ударом.

Мы единых корней и кровей.

Да и в детстве, наверно, недаром

Нас приметил Чуковский Корней.

Гаснут знаки деталей капризных,

Телеграфные меркнут столбы.

Остается единственный признак —

Одинаковость нашей судьбы.

И с улыбкою — правда, не с прежней,—

Где в глазах эти блики рябят,

Мы, возможно, на ветреном стрежне

И других повстречаем ребят…

…Рулевые стояли, не слыша

На ответственной вахте своей

Тихих слов: — До свидания, Миша… —

И ответных: — До встречи, Сергей…

Л. АННИНСКИЙ

Две паузы

Мне и б голову не приходило ни записывать за ним, ни запоминать наши разговоры, ни думать, что в этих разговорах должно быть что-то личное. На личное общение я не хотел претендовать. Мы — четверо — составляли «писательскую делегацию» на Стружских вечерах поэзии. Орлов делегацию возглавлял, он был, что называется, начальство. Я, по традиции, обязательной для «русского интеллигента», считал хорошим тоном держаться от начальства «подальше» и делал соответствующие попытки, к счастью, неудачные. Были и другие психологические барьеры: и возраст (лет десять разницы), и — главное — опыт, война. Я не мог и не хотел быть с ним «на равных».

И потом, эти две недели стараниями наших македонских хозяев были настолько заполнены мероприятиями, причем интереснейшими, что члены нашей делегации между собой почти и не успевали общаться. А когда общались, в центре как-то само собой оказывался Ваншенкин, артистичный, полный юмора рассказчик, который и втягивал Орлова в диалоги, — мы же с Молдонисом больше молчали: он, возможно, в силу своего уравновешенного прибалтийского характера, я же просто потому, что слушал и мотал на ус.

За две недели мы с Сергеем Сергеевичем с глазу на глаз, может, и говорили-то раза три-четыре, не больше. От этих разговоров у меня не осталось в памяти «слов», а только ощущение собеседника, сложное и яркое. Орлов решительно не походил на «начальника» — не то, что был слишком мягок, нет, в глубине в нем твердость угадывалась, — но твердо отводил от себя все, что составляло антураж начальствования. Он мало походил и на типичного «старого фронтовика»: никакого «свинца», вроде бы и не углублен в воспоминания, слишком подвижен, любопытен, легок, что ли… Идет рядом, шаг быстрый, глаза горят, облако светлых волос летит над круглым лбом — что-то воздушное в облике, доверчивое, мальчишеское. Даже и голос, неожиданно низкий для этой «летящей» внешности, и дикторски правильный тембр речи, пожалуй, слишком, безукоризненной для таких любопытных глаз, — все это впрямую не вязалось одно с другим, все это смыкалось где-то в ином возрасте, он напоминал мне мальчика с ломающимся голосом — из тех, что живут мировыми проблемами. И поскольку мне самому этот тип мил и близок, то и ходили мы с ним по Охриду, как два вечных российских студента или гимназиста, и говорили — о правде-истине и правде-справедливости, об иных мирах, о неопознанных летающих объектах и вообще о «Причине Космоса».

О поэзии ни слова. О злободневностях — тоже. За исключением двух моментов, о которых расскажу.

Один раз натолкнулись в разговоре на стихи Твардовского. Сергей Сергеевич сказал:

— «Теркин» — лучшая поэтическая книга о войне.

— Но не последняя, — уклончиво ответил я. В его голосе мгновенно вспыхнул азарт:

— Последняя! Назовите мне поэта, который сумел поколебать для вас «Теркина»!

— Вы, — ответил я. — Вы все. Ваше поколение.

Он замолчал. Пауза длилась долго. Шагали молча по ночной улочке между шеренгами пустых магазинов, словно по неведомой планете, на которую невесть как залетели.

Другой раз подвернулась нам в разговоре какая-то злободневность. Не помню уж, что тогда, осенью 1973 года, было злобой дня, но это касалось каких-то «недостатков», «трудностей». И тут я не удержался, не упустил случая подколоть начальство и ввернул что-то вроде того, что это, мол, вы, старшие, напортачили — вон какое мы от вас неисправное наследство получаем!

Он сказал:

— Мы это наследство отстояли, а исправлять будете вы.

И опять наступила пауза: на этот раз я прикусил язык. Солнце, помню, было яркое, скалистый склон из-под ног, прямо от горной дороги обрывался в синюю глубину, а там, дальше, за бездной, за синевой, за слепящим простором озера, стояли горы горизонта — древняя Иллирия…

Я осторожно посмотрел на Орлова: не обидел ли его своей глупостью? Он моего взгляда не заметил. Он вообще был далеко. Мне показалось, что он сейчас спросит что-нибудь об Альфе Центавра. Или о том, не бегал ли я в Америку к индейцам в пятнадцать лет.

ГЛЕБ ГОРБОВСКИЙ

«В заграничной гостинице…»