Мстерский летописец - Фаина Пиголицына

Осмотрел владелец Мстёры и свои угодья, а потом велел старшине собрать сход. Люди давно его ждали, явились вмиг. Помещик объявил, что желает оставить все существующее в их пользовании на прежнем платеже оброка, то есть так же, как было до реформы. Мстеряне были поражены. В чем же реформа?! Должна же она что-нибудь изменить в их жизни?! Принялись объяснять графу, что земли у них мало, потому надо бы и оброк скостить. Панин разгневался и с сердцем отвечал, что он вообще не нуждается в их согласии и может, как это позволяет Манифест, вообще отобрать у них третью часть угодий себе в собственность, притом удобных и доходных угодий. Процедив это сквозь зубы, Панин не захотел больше разговаривать с крестьянами, во всеуслышанье приказал своим слугам готовить к другому дню лошадей для отъезда и уехал ночевать к Протасьеву.

Александр Кузьмич Голышев принялся песочить своих земляков и особенно обрушился на зачинщиков несогласия с помещиком, раскольников:

— Дурачье стоеросовое! Поймите, не в графе дело, а в Манифесте. Панин нисколько не нарушил царского предписания. — Об участии Панина в редактировании проекта реформы его крестьяне не знали. — Он все свои земли нам оставляет, а имел право отнять, скажем, лучшие сенокосы… — Голышев негодовал. Он так старался умаслить Панина, столько потратил на угощенье, а эти скряги-раскольники все испортили.

Раскольники же в своей многолетней вражде к Голы-шеву не верили в его заботу об общем благе и считали старшину сообщником графа. В уставных грамотах они так же мало смыслили, как большинство мстерян. Долго шумело общество. В конце концов, так и не согласившись со старшиной, раскольники покинули сход, а оставшихся крестьян Голышеву удалось уговорить на предлагаемые графом условия оброка. Но граф так осердился, что не принял пришедшего к нему вечером старшину. Александр Кузьмич обиделся, но с графом ссориться не стал, да и дело надо было решать. Потому проглотил старик обиду и утречком пораньше привел крестьян к протасьевской усадьбе.

Когда Панин, собираясь уже уезжать, вышел из дому садиться в карету, крестьяне пали перед ним ниц.

— Что?! Что это значит?! — грозно спросил помещик.

Крестьяне объяснили, что просят таким образом прощения за вчерашнее.

— По недомыслию это, — уверял графа Голышев-старший.

— Вы расстроили меня вчера, — презрительно сморщился Панин, — я многое хотел вам сказать, а вы огорчили меня своей глупостью, — голос его дрогнул от обиды, — но что, говорят, спрашивать с дурака. Я прощаю вас, а для окончательного составления грамоты пришлю сюда управляющего, — и, захлопнув дверцу, граф приказал кучеру трогать.

Карета бесшумно покатила по мягкому проселку, поднимая за собой шлейф пыли. Крестьяне встали, отряхнули колени и, переговариваясь, стали расходиться. Они так и не поняли, для чего же приезжал граф и для чего была объявлена реформа, если все остается по-старому.

Панин прислал управляющего только в октябре. Тот вручил старшине Голышеву предписание. Граф оценил свое поместье в 167 200 рублей, которые мстеряне должны ему выплатить в течение двадцати пяти лет. Граф написал отдельно и самому Голышеву. Недовольные Александром Кузьмичом раскольники, снова пытаясь его сместить, послали Панину очередную жалобу. Но, помня теплый прием, устроенный ему мстёрским старшиной, помещик только пожурил его: «…нельзя, однако же, ожидать успеха, если будут допущены распри по предметам, относящимся до церковных обрядов и мнений о духовных предметах».

Но и после приезда управляющего проект уставной грамоты во Мстёре долго не приводился в исполнение. Народ волновался. И Александр Кузьмич велел сыну собираться в С.-Петербург.

ГЛАВА 2 Приезд Некрасова

Авдотья Ивановна Голышева увидала в окно, как из подъехавшей к их дому коляски вышел господин невысокого роста, в дорожном картузе. Он снял картуз, стряхнул с него пыль, вытер платком вспотевший высокий, с залысинами, лоб, огляделся и направился к их крыльцу. Заметив в окне Авдотью Ивановну, незнакомец крикнул:

— Могу я видеть господина Голышева?

Авдотья Ивановна не стала уточнять, которого из Голышевых господину нужно. К тому же тестю нездоровилось, и он прилег в боковушке.

— Да-да, проходите, — поспешно сказала она и позвала из литографии Ивана Александровича. Кто пожаловал, Иван Александрович тоже не знал. Правда, в первый момент лицо показалось знакомым, но, где его видел, Голышев вспомнить не мог. Он поздоровался с гостем и пригласил в избу. Незнакомец еще раз, перед крыльцом, отряхнул платье и картуз, потом твердым шагом прошел в переднюю. Он был болезненно бледен, казался несколько смущенным, но держался с достоинством. Когда вошли в дом, отрекомендовался:

— Некрасов, Николай Алексеевич.

«Сам Некрасов! — ахнул про себя Голышев. — Вот оно откуда — знакомое лицо, недавно видел в журнале».

Авдотья Ивановна уже расставляла на столе чашки, хлопотала о чае. Вскоре девицы Голышевы внесли фыркающий самовар, пряники и варенье.

Некрасов сказал, что едет из своего муромского имения.

— Леса там — отменные. Езжу охотиться. Хотя лето чаще всего провожу под Костромой. Костромские леса не хуже муромских, и сколько там зайцев!.. — Заметив, что хозяин к охоте равнодушен, Некрасов продолжал: — По Шуйскому тракту еду не впервые, на вашей ярмарке бывал, а в Вязниках так и живал:

Как молоком облитые, Стоят сады вишневые, Тихохонько шумят…

— Это о Вязниках?

— Может быть, может быть…

— Вязниковским садам лет триста, поди. В древности там, на берегу Клязьмы, Мокеева пустынь была, и монахи рассадили по крутым склонам сады. От них уж и миряне переняли, — рассказывал Иван.

— Слыхивал: родительская, васильская, кулачиха, кислиха…

— Да, это все вязниковские сорта. «Васильской» теперь и не сыщешь. Белая была, вроде винограда. Родила немного, а на вкус — весьма приятная. Вымерзла, говорят старики, в зиму тридцать пятого — тридцать шестого. «Кулачиха» и «кислиха» — кисловаты, «кислиха» еще и мелка, а вот «родительская» всем хороша: черная, крупная, сладкая… Да кислая ягода, бывало, тоже не пропадала. Сок из нее бочками в Москву возили, на «вишневку».

Заинтересовавшись гостем, из боковушки вышел Александр Кузьмич, тоже сел пить чай. Теперь его Некрасов расспрашивал, на каких условиях он договаривается с коробейниками. Потом спросил о литографии.

— Это он по ней искусник, — указал старший Голышев на сына. — Днюет и ночует в ней, заграничны журналы читает, а я… я уж больше по торговой части теперь… А сынок в Строгановской школе в Москве учился, мастак на все руки и в грамоте преуспел. Вон во что деньги вкладывает, — не то с гордостью, не то с укором показал он на книжные полки.