Лазурный берег, или Поющие в терновнике 3 - Пола Сторидж

А Генри и Чарли продолжали свой диалог.

– Потряси этого грязного ирландского выродка, у него наверняка должны быть деньги…

– Давай вместе…

Чарли засмеялся.

– А что, одному – слабо?

Неожиданно Генри вновь запричитал:

– Ну дай хоть самый маленький кусочек… Ну пожалуйста…

Тот коротко выругался, после чего ответил с ненавистью в голосе:

– Отстань.

– Дай укусить, и я отстану…

Неизвестно, что больше надоело Чарли – то ли шоколад, то ли назойливое приставание Генри, но он неожиданно смиловался:

– Ладно, черт с тобой. Вот до сих пор, где я палец держу.

Генри обиделся.

– Как некрасиво… Обгрызанный конец даешь мне, а себе, небось, оставил хороший…

– Не хочешь – не надо. Твое лично дело. Настаивать не буду…

После этих слов проситель испуганно заторопился и запричитал:

– Ну, нет, нет, я пошутил… Давай, все равно давай, Чарли…

Послышался неприятный хруст откусываемого шоколада и еще более отвратительное чавканье.

А спустя несколько минут Генри вновь запричитал – все тем же униженным тоном:

– Дай мне еще один кусочек…

– Не дам.

– Почему?

– Я тебе уже дал один раз.

– А я еще хочу.

– Нет.

– Очень хочется шоколаду…

– Ничем не могу помочь.

– Ну, Чарли…

– Хорошего – понемножку, – категорично заявил Чарли и, чтобы отвязаться от назойливого товарища, тут же перевел разговор на другую тему: – Да, у этого типа… Я об ирландце – у него наверняка должны быть деньги…

– Я спрашивал у него.

– Вот как? – спросил Чарли, шелестя фольгой.

– Да.

– Когда?

– В самый первый день, как он сюда попал.

– И что же он сказал тебе?

– Что денег у него нет и не предвидится… Хотя, – Генри понизил голос, – хотя, как мне показалось, у него деньги есть, но он просто не захотел со мной делиться… Я говорил ему, чтобы он дал мне их на хранение, а он отказал… Да, – продолжал Генри, – есть у него деньги… Это я точно знаю.

– Так возьми!

– Взял бы, да он не дает. Чарли коротко хохотнул.

– Мне что – научить тебя, как это делается? Первый год в Вуттоне живешь, что ли?

– Наверняка он их спрятал, не найдешь…

– Так сделай так, чтобы он их тебе сам отдал.

– Нет, давай вместе…

После этого оба внезапно замолчали. Наконец, доев шоколадку, мальчик смял фольгу и злобно произнес:

– А ты поговори с ним еще разок… По-хорошему поговори…

– Может, вместе и поговорим? – с некоторой долей сомнения в голосе предложил собеседник. – Так-то оно сподручней…

– Хорошо…

После этих слов Уолтер нетерпеливо, нервно заворочался с боку на бок.

Как – неужели они, эти негодяи, знают о его тридцати фунтах?

Может быть, не знают, а просто догадываются?

Как бы то ни было, ему не следовало тогда, в самый первый день своего пребывания в Вуттоне говорить с этим мерзким Генри в такой независимой манере, надо было просто сказать, что денег у него нет, и уйти.

Не было бы лишних расспросов.

А теперь у него наверняка начнутся серьезные неприятности.

Скорее всего, так оно и будет – одни физиономии этих горе-воспитанников чего стоят!

Срочно, срочно, завтра же надо перепрятать деньги в какое-нибудь более надежное место.

Может быть, стоит передать их сестре Молли на сохранение?

Уолтер тут же отмел эту мысль: нет, не стоит… Когда-то отец говорил, что женщинам нельзя поверять секретов и давать денег – хоть Эмели и его сестра, но эту мысль отца Уолтер усвоил очень твердо.

Нет, нет, нет…

Надо куда-нибудь перепрятать. Завтра же.

Нет, не завтра, а сегодня; надо только дождаться, пока Чарли и Генри заснут. А если они не заснут? Если они притворяются?

А вдруг Чарли и Генри теперь, затаившись под одеялами, следят за ним?

Возможно, они специально завели этот разговор, в надежде на то, что Уолтер услышит его и тут же пойдет прятать свои деньги в более надежное место…

Тем временем Чарли, достав очередную шоколадку, захрустел оберткой.

И Генри вновь начал клянчить:

– Чарли, ну один кусочек…

Конца этого разговора Уолтер уже не слышал – перед его взором лихорадочно пронеслось заплаканное лицо Молли, отец, напудренные парики коронных судей, страшный приговор, последние напутствия отца, два темных силуэта на соседней кровати…

Затем все перемешалось в его утомленной голове, и сознание погрузилось в глубокий беспросветный мрак – точно тяжелый камень, брошенный в бездонный колодец…

Генри попал в Вуттон два года назад – его родители, пролетарии из Манчестера, были осуждены на большой срок тюремного заключения за уличную торговлю крэком – синтетическим наркотиком, волна увлечения которым в последнее время буквально захлестнула Британские острова. Родственников, которые бы согласились взять на себя воспитание мальчика, не нашлось, и после долгих бюрократических проволочек мальчик был водворен сюда, в воспитательный дом Вуттона.

С первых же дней он сумел восстановить против себя буквально всех – в том числе и воспитанников. Однако Генри побаивались – в свои пятнадцать лет он выглядел значительно старше, и, кроме того, обладал огромной физической силой.

Генри сильно отличался от других воспитанников – практически всем, начиная от злобного взгляда исподлобья, от которого и видавшим виды воспитателям зачастую становилось не по себе, и заканчивая костюмом – форменный оранжевый комбинезон его был, как правило, страшно изорван, истрепан и замусолен, карманы отвисали, пуговицы болтались, грозя вот-вот отвалиться…

Все животные инстинкты, какие только можно было себе представить, развились в этом испорченном подростке до невероятной степени.

Расхристанная походка, выцветшие пегие волосы, мутный, тяжелый взгляд водянистых глаз, жаргонные словечки, подлая смесь наглости и трусости – вот что такое был Генри.

Надо отметить, что парень был на удивление трусливым – все в спальне однажды были свидетелями того, как Генри в буквальном смысле этого слова валялся в ногах у старшего воспитателя после того как тот, найдя у него в тумбочке порнографические журналы, велел тотчас же сжечь их, и препроводить виноватого в холодный каменный карцер, где посадить его на хлеб и воду.

Генри ругался при каждом слове, ругался как пьяный докер, по поводу или, чаще – без всякого на то повода, и эта ругань отчасти служила ему своеобразным оружием, при помощи которого он держал в руках более слабых ребят.

Всякий намек на какую-либо чувствительность, на сентиментальность, всякое проявление обыкновенной человеческой порядочности: жалости к человеку или к животному, сострадания, участия, в какой бы форме это не высказывалось – все это тут же осыпалось им градом насмешек и изощренной руганью, и «виноватый» подчас сразу же начинал стыдиться благородного стремления своей души.