Подвиньтесь, босс! - Елена Золотарева

окончательно стемнело, все снова стали подтягиваться к большому костру, рядом с которым намечалось что-то интересное. Блокноты с ручками, гитара, карты…все сидят, разбившись на группки, пока ждут остальных.

Возвращаюсь к Давиду. Он сидит спиной, беседуя с Ниночкой. Рядом с ней ее муж, притулился к дородному плечику своей благоверной, звездами любуется. Комичная парочка, конечно. Не хотела бы я иметь жениха на голову ниже. Хорошо, что Давид высокий и плечистый. Вот даже без опасений можно его вещи примерять, чтобы не было как в том анекдоте, когда с утра хотела надеть его рубашку, а она оказалась мала.

Подхожу к троице ближе и начинаю различать, о они чем говорят.

— Нина, ответь мне как женщина и как врач. Болезнь, та, что у Лены…она лечится? — Давид серьезный до жути. Будто речь о настоящей болезни, а не о симптомах, пусть и доставляющих массу неудобств.

— Давид. Эта болезнь лечится очень легким и даже приятным способом, — хихикает Ниночка.

— Нина, иногда я тебя боюсь!

— Да ладно, шеф, тебе понравится, — уже хохочет их семейный доктор.

— Говори уже.

— Бэбика ей заделай. И все дела.

— В смысле?

— Ну, когда яйцеклетка оплодотворяется, женщина перестает менструировать. Считай, как минимум на год свободна от ежемесячной боли.

Давид молчит, будто переваривает информацию, сопоставляет факты, и…

— Не смешно! — вспыхивает, нервно глядя в ее сторону. А той хоть бы что.

— Как хочешь. Ты спросил, я ответила.

— Что нет современных методов?

— Этот хоть и древний, но самый действенный, — не унимается Ниночка, уже в открытую смеясь над Давидом.

А есть в ней все-таки что-то! Люблю любителей постебаться. Только не тогда, когда они вызывают у меня рвоту. Еще и при десятке зрителей.

— Может хватит меня уже лечить? — обнимаю Давида сзади, целуя его в макушку. Он гладит мои руки и тянет к себе.

— Но это же ненормально!

— Такое бывает, — успокаивает его доктор, меняя настрой на серьезный, — но обследоваться не мешало бы.

Подкатываю глаза и киваю. Легче согласиться.

— Но над моим предложением вы все равно подумайте! — уходя бросает Нина.

Мы оба делаем вид, что не слышим. Эту тему обсуждать в нашем случае пока рано. Да и нечего тут обсуждать. Я не хочу детей. Пока нет. Судя по настрою Давида, он со мной солидарен.

Молча сидим, обнявшись, и смотрим на пляшущие искры, летящие в черное небо. Самое время размышлять о вечном, но Давид считает иначе.

Его теплое дыхание щекочет висок. Пальцы, скрытые просторной накидкой, бродят по телу, и никто не может видеть, как настойчиво они пробираются к груди. Я жмусь к боссу спиной, цепляюсь за настырные ладони, в слабой попытке удержать мужчину, но он не умолим. Когда же его пальцы одновременно сжимают соски, замираю, едва сдерживая громкий стон. Давид будто наслаждается моей реакцией, хочет довести ее до крайней точки. Кажется, он проверяет, насколько хватит моего самоконтроля, ведь если я выдам нас, все увидят, а вернее услышат, чем мы с ним занимаемся практически у всех на виду.

Он то нежно обводит грудь по кругу, то легонько щипает соски, то до сладкой боли сжимает их, четко чувствуя порог, за который переходить нельзя. К ласкам рук добавляется жаркое дыхание. Каждый его выдох рядом с ушком воспринимается как касание к оголенному проводу. Он прикусывает кожу на шее, зализывает укус и зарывается носом в волосы на затылке, гася мои непроизвольные судороги своими объятьями.

Не замечаю, как мои джинсы оказываются расстегнутыми, и только пальцы, пробирающиеся под резинку трусиков, немного отрезвляют.

— Давид, — тихо мычу ему в шею, пытаясь зажаться, но, похоже, он все продумал заранее.

Я не могу свести ноги, потому что между ними огромный ствол поваленного дерева, а снаружи их держит Давид, обвив своими.

— Нет, — пытаюсь выкрутиться, понимая всю непристойность ситуации. Мы на глазах десятка коллег, которым, правда, до нас нет никакого дела, но и мое физическое состояние, не совсем подходит для подобных ласк. Одно дело в душе, другое вот так…

— Ты же хочешь…— не отступает он, уже просунув руку глубже.

— Я так не могу, — хриплю я, понимая, что еще минута, и мне будет плевать на все правила приличия.

— Хочешь докажу, что можешь? — едва различимо смеется он, и последним настойчивым рывком дотягивается до клитора и замирает, — просто закрой глаза. Есть только ты, я и удовольствие. Закрой…

Послушно расслабляюсь, отворачиваюсь от света огня к темноте и прижимаюсь щекой к его шее. На задворках разума проскальзывает мольба, чтобы плед, скрывающий наши утехи, не соскользнул в самый неподходящий момент, но не успеваю додумать эту мысль, как голова становится пустой. Теперь важна лишь сладкая истома, растекающаяся по телу от умелых ласковых движений.

Мне так хорошо, что уже плевать на людей вокруг и на месячные. Я просто хочу еще, и мои бедра непроизвольно начинают крутиться.

— Еще никогда Штирлиц не был так близок к провалу, малыш. Ты выдашь нас с потрохами, — сжимает клитор между двумя пальцами, вынуждая замереть.

Но меня хватает только на пару секунд. После, жгучее удовольствие начинает резко нарастать, и я хватаю воздух, цепляюсь за напряженные мужские предплечья, и выгибаюсь, чтобы прочувствовать удовольствие в полной мере.

Крепко, слишком крепко прижимает к себе, чтобы дрожь не выдала моего состояния, а поцелуй заглушает стон, рвущийся наружу. Я едва дышу, я не могу пошевелиться, я будто умерла и вознеслась куда-то в небо, но уже хочу обратно. К тому, кто сможет делать это со мной каждую ночь.

Разжав пальцы, Давид легонько кружит над пульсирующей точкой, продлевая удовольствие. По его тяжелому дыханию ясно, что мужчина на пределе. Расслабленная и будто пьяная, я запрокидываю голову, чтобы взглянуть на него, и вижу перед собой блестящие с поволокой, темные глаза. Довольные, но неудовлетворенные.

Чувствуя, как во мне мало сил, с трудом достаю его руку из своих трусиков, и пытаюсь встать. Меня покачивает, и Давид мгновенно ловит меня, будто я уже лечу.

— Я в порядке, — смеюсь, утыкаясь в его грудь.

— Далеко собралась? — поправляет плед на моих плечах и пристально смотрит в глаза.

— Идем…— беру его за руку и, с трудом перешагнув бревно, увожу его в темноту, подальше ото всех. Чтобы ни одна живая душа не увидела и не услышала нас.

— Лена, что