К истокам Руси. Народ и язык - Олег Трубачев

Конечно, объективность суждения о Киеве тех древних, начальных времен требует учета и такого аспекта, как Киев и степь: как степь смотрела на Киев, в какой мере его знала и как его называла. Ведь Степь той эпохи в немалой степени совпадает также с Хазарией, контролируемыми ею районами Левобережья. Следовательно, вопрос суживается: Киев глазами хазар. Дело в том, что тюркоязычные племена на восток от Днепра имели для Киева свое особое название – Mān Kermān, «большой город». Как и многое другое, связанное со Степью, название это, засвидетельствованное еще в XII в. (Golb – Pritsak. P. 40), со временем было забыто, но четкий, хотя и косвенный след его употребления на Днепровском Левобережье сохранился в парном ему названии города Кременчуг (тюрк.) – «малая крепость», «крепостца». Скорее всего, именно под названием Mān Kermān «большой город», «большая крепость» знали Киев и хазары, тюрки по языку. Это чисто лингвистическое свидетельство весьма важно в историческом отношении, ибо оно делает возможным два выхода, серьезно ослабляющие позиции сторонников «хазарского периода русской истории». Первый: название Києвъ было неизвестно соседнему тюркоязычному Востоку. Сам же Киев как город степнякам был, понятно, известен и даже носил у них специальное престижное название Большой город, или Большая крепость, превосходя, по-видимому, своими размерами все известное им, в том числе в Хазарии. Отсюда вывод второй: этот город основали не хазары. Для хазар это был престижный большой чужой город, поэтому сомнительно, что они когда-нибудь владели им.

Когда мы после всех этих серьезных размышлений и знакомства с фактами встречаем фразу-утверждение о том, что «Русь завоевала Киев» (Golb – Pritsak. P. 43), мы остро чувствуем произведенную при этом подмену понятий далеко не адекватных, а именно – захват киевского «стола» Игорем Старым нам хотят представить как этническое основание прежде будто бы чужого славянам Киева.

Надо продолжать усилиями всех специалистов изучать проблему. Наше нынешнее эскизное изложение не может даже назвать все, что может к этому иметь не только прямое, но и косвенное отношение. Косвенные данные тоже крайне важны, не потому что от эпохи тысячелетней давности мало дошло прямых свидетельств, но и потому что именно косвенные воздействия дают наиболее полную и обширную картину при минимальной и довольно вероятной необходимой при этом реконструкции.

Если, например, предположить (на мгновение), что мы ничего не знали о древнерусском Киеве, но располагали лишь сведениями о том, что один и тот же древнерусский этнос появился в таких противоположных концах Восточной Европы, как новгородское Приильменье и Тмуторокань на Северном Кавказе, то и тогда, наверное, взвесив все и изучив карту, мы пришли бы к заключению, что осуществить это мог только тот, кто длительное время владел плацдармом в среднем Поднепровье. Без Киева – центра и источника дальнейшего движения – нельзя понять самих древнерусских колонизационных движений, нельзя понять сложного восточнославянского единства. И еще, конечно, многое другое может прочесть внимательный специалист в этой дописьменной истории Киева, который оказался в своем «блестящем одиночестве» на днепровском Правобережье. На Украине, в сущности, Киев – один, но – крупный (потому, видимо, и один!) – из всех пятидесяти и более довольно мелких Киевов славянских… Но наш Киев не остановился на этом высоком днепровском берегу, а в числе других путевых вех обозначил древний поход за освоение русского Северо-Запада. Ибо, как это ни парадоксально на слух, именно приднепровский Киев двинулся в путь и пришел в незапамятные времена в Псковскую и Новгородскую земли, в верхнее Поволжье, чтобы раствориться там добрым десятком малых – безвестных и «неперспективных» Киевов.

Мне кажется, что эта миграция названия Киев к северу вряд ли может быть оспорена самыми убежденными сторонниками западнославянского происхождения великорусов Великого Новгорода. Во всяком случае, любые другие объяснения появления Киевов на Севере и Северо-Западе будут неизбежно громоздкими и неизящными, а значит – неверными, как учит нас науковедение. Вдобавок, здесь нельзя отговориться ссылкой на изолированное вторжение только этого одного случая, ряд других фактов указывают на то же магистральное направление пути – с юга на север, и мы вкратце еще коснемся их дальше. Конечно, и на этом в общем верном пути дело не обходится без дополнительных загадок, и это – в порядке вещей, потому что, как хорошо известно, за каждую одну решаемую проблему приходится платить приобретением нескольких новых проблем. Возьмем тот формальный, чисто лингвистический аспект, что содержавшееся в др.-русск. Києвъ звукосочетание yj должно было привести к появлению так называемого напряженного редуцированного перед j. Дальнейшая судьба этого нового напряженного редуцированного сложилась по-разному во вновь разделяющихся частях восточнославянского языкового пространства: на юге и юго-западе (то есть главным образом – на Украине, в Белоруссии и в неширокой пограничной с ними полосе русских говоров) древнее yj сохранялось, а к северу и северо-востоку, то есть на всей остальной собственно русской территории, yj перешло в oj. Стандартные примеры такого развития: укр. мию, крию, блр. мыю, крыю, но русск. мою, крою.

Прямолинейно поставленный вопрос: почему в русском употребляется форма Киев, ведь должна была бы быть в силу изложенного – Коев! – снимается, однако, при более внимательном учете привходящих обстоятельств. Дело в том, что в русском сочетании звуков kу рано перешло в ki (ранее была даже высказана мысль, что именно такое уже продвинутое фонетическое состояние запечатлела запись qiyyōb древнееврейского «киевского письма»). Следовательно, в отличие от сочетаний, где [у] сохранилось и потому подверглось русскому переходу в -о– перед -j– (ср. выше мою, крою), для собственно русского языкового развития можно считаться только с формой Киев. Правда, не следует думать, что это единственно возможная форма; напротив, и она оказывалась подверженной дальнейшим фонетическим перестройкам, способным изменить ее «литературный» облик в духе известных пар Россия – Расея, Сергий – Сергей и многих других, поскольку аналогичную судьбу испытал и напряженный редуцированный переднего ряда в группе -ij– с результатом -ej-. Названия Киев, подпавшего в русском языке под эту категорию вторично, это в полном объеме не коснулось. Может быть, при этом сказалась именно вторичность данной звуковой характеристики названия в русской языковой среде? А то мы бы с вами все только и говорили: *Кеев, *Кеев… Но нельзя сказать, чтобы этой последней – чисто народной, низовой формы – не было вообще; в русской диалектологии она известна.

Можно высказать соображение, что между этими формами даже установилась оппозиция не в горизонтальном плане низовых локальных говоров, а в вертикальном плане социальной диалектологии: Киев (высокое, наддиалектное употребление) – Кеев (низовое, локальное употребление). Высокое, наддиалектное употребление, надо думать, побеждало, в чем сказывался престиж Киева – матери городов русских. Потому и получилось, наверное, что диалектная русская трактовка Киев > Kejev, закономерная исторически, как мы видели, и отмеченная исследователями (см.: Селищев A.M. Критические заметки по истории русского языка // A.M. Селищев. Избранные труды. М., 1968. С. 194; Филин Ф.П. Происхождение русского, украинского и белорусского языков. Историко-диалектологический очерк. Л., 1972. С. 241), представляется как бы скудно документированной. Остается неясным, касается ли она, эта диалектная трактовка, всех известных случаев Киев/Киева/ Киево на северо-западе и севере русского языкового ареала. Эти вопросы было бы неплохо дополнительно обследовать ввиду важной стоящей за ними традиции. Уже сейчас мы можем, впрочем, назвать также отдельные местные отклонения от описанной регулярной трактовки в говорах, скажем, пример огласовки (или только записи?) Киово вместо (или – наряду с) Киево к северу от Москвы.

Будучи, так сказать, чисто лексическим, не морфологическим и не грамматическим (в чем и состоит его капитальное отличие, скажем, от местоимения *kъjь – > русск. кой как случая категориального, то есть непрерывно воспроизводимого), случай с Киевом и его непростой дальнейшей судьбой в русском языковом сознании не привлек, к сожалению, должного внимания наших диалектологов и, видимо, будет исследован нескоро. Достаточно сказать, что судьба напряженных редуцированных, например, в печатающемся выпуске 2-м (морфологическом) «Диалектологического атласа русского языка» экземплифицируется практически исключительно на категориях морфологии, грамматики, ср. там карты №42 («Окончание -ей или -ий, соответствующее литературному -ой, в формах существительных и прилагательных»), №99 («Основа в формах настоящего времени и повелительного наклонения глаголов типа крыть и в форме повелительного наклонения глаголов типа пить (вопрос «Программы» №31)). За единичными исключениями (вроде шия – шея), чисто лексические случаи не представлены. [За консультации благодарю Н.Н. Пшеничнову (Институт русского языка РАН).] Надо иметь в виду, что именно лексические случаи, проскользнувшие сквозь сито фонетико-морфологических преобразований, способны усложнить картину. Как пример этого можно привести некий изолированный архаизм – русскую диалектную форму (Пермь, Сибирь) коек «особая палка», «лыжная палка», объясняемую Фасмером именно из более древнего *куjь (Фасмер М.Т.П. С. 276), столь долго занимавшего нас в ипостаси человеческого имени и повсеместно известного в русском языке и его говорах в форме кий.