Гора Орлиная - Константин Гаврилович Мурзиди

все вставало перед ним цветущее весеннее поле. Он видел только эти далекие полевые цветы и не замечал косого осеннего дождя.

…Метельной, морозной была зима. Январь задувал ледяными ветрами. Бегать на работу, особенно по пустырям, было страшно. Хорошо, что хоть на самом пустынном месте в городе минувшим летом посадили деревья. Они принимали на себя первый удар ветра, их гнуло и мотало безжалостно, ледяная хлесткая пряжа метели окутывала их. Срываясь, она хлестала по лицу, обжигала щеки. Люди бежали, озабоченно оглядывая друг друга, и если у кого появлялось на лице белое пятно, успевали крикнуть: «Три снегом!»

Николай натягивал шапку-ушанку на самые глаза, старался сберечь руки. Но они мгновенно мерзли, не спасали их ни перчатки, ни карманы полушубка. И когда становилось нестерпимо больно, он сдирал перчатки зубами, по привычке мальчишеских лет, заталкивал их за полу полушубка. Руки следовало беречь. Нельзя было тратить ни одной лишней минуты у станка. Поставленные в мастерских чугунные печки сильно накалялись от угля, но грели, пока находишься с ними рядом, чуть ли не обнимаешь их.

У печки собирались всякую свободную минуту, особенно в обеденный перерыв.

В один из таких январских дней, в полдень, когда рабочие облепили чугунку, Якимцев принес газету и попросил Николая почитать вслух доклад товарища Сталина об итогах первой пятилетки.

Когда Николай читал то место доклада, где говорилось о международном значении пятилетки, он невольно подумал о Плетневе, — жаль, что его здесь не было, Николаю казалось, что сам он давно понимал все значение пятилетки и что весь спор, вся недоговоренность их как раз и состоит в том, что Плетнев не хотел понять ее международного значения… Впрочем, и Черкашин не лучше, а может быть, и хуже Плетнева. Недаром они подружились…

Вечером, едва Николай раскрыл книгу, явились оба инженера. Они вели, по-видимому, какую-то серьезную беседу. Плетнев, переступая порог, убежденно сказал:

— Всякие нужны люди в стране.

— Я не понимаю вас, — ответил, входя вслед за ним, Черкашин. — Вы хотите сказать, что не должно быть людей одинаковых, вы за индивидуальность, и притом, как говорится, ярко выраженную.

«Тоже мне философы!» — иронически подумал Николай, и невольно начал прислушиваться к разговору.

— Но учтите, — продолжал Черкашин, — теперь у нас переломное время. А в такой период жить нелегко. Вы жалуетесь. А ведь это ни к чему. Вас никто не пожалеет.

«И правильно! Таких еще жалеть!» — заметил про себя Николай.

— Никто не пожалеет, Василий Григорьевич, — подчеркнуто повторил Черкашин.

— Что же, у нас жестокое время, по-вашему? — спросил Плетнев, очевидно вызывая на откровенность.

Николай круто повернулся на табуретке и, подхватывая падающий учебник, тоже спросил:

— Жестокое?

Черкашин улыбнулся, и очки на лице его словно бы подскочили.

— Не для всех, — ответил он. — Вас, Коля, это меньше всего касается.

«Почему я не люблю его? — подумал Николай. — Даже противно, когда он меня так называет!»

— Вернее сказать, не касается вовсе, — утверждал Черкашин, наклонясь над столом и держась обеими руками за его углы. Пестрый галстук выскользнул из-за бортов серого пиджака и повис над столом. — Это — ваше время. Я завидую вам. У вас по горло дел. Вы все время заняты. У вас не остается времени даже для мечтаний.

— Но это же плохо! — вставил Плетнев.

— Товарищ Черкашин издевается, — повернулся к нему Николай. — Разве не замечаешь?

— Ничего подобного, — возразил Черкашин. — Жестоко наше время для людей вчерашнего дня. Надеюсь, Василий Григорьевич, вы к ним не относитесь? Смотрите, как быстро движется вперед и растет техника, как вчерашнее авторитетное мнение и категорическое утверждение уже не имеют сегодня цены, стареют. Вот и возьмите какого-нибудь вчерашнего инженера, который свыкся с определенными законами и понятиями. И вдруг они сегодня рушатся! Рушится старая техника, рушится привычный мир представлений и восприятий. Человек перестает ощущать твердо почву под ногами. А это не так-то легко. Не так-то легко расставаться с тем, что ты считал святыней.

Плетнев зевнул.

— Начинали вы что-то интересное, — сказал он, — а кончили…

— Ординарно?

— Пожалуй…

Николай же слушал с интересом.

— Да, — вновь продолжал Черкашин. — Вы говорите о том, что люди должны быть разные, всяческие… Я когда приехал сюда, то попал в общежитие… насмотрелся там разных людей… Этот, который поджег тепляк, был тоже оттуда. Нет, увольте меня от таких разных людей!.. Но я не жалею, что пожил там… С тех пор стал немножко другим.

— Идейно выросли? — с подковыркой спросил Плетнев.

— Да, если хотите, идейно вырос. Однако главное во мне все еще осталось, вижу, — большей частью плохое. Не знаю, что и делать. Иногда в самом себе сомневаюсь!

— Интеллигенция, — подсказал Николай и приготовился к отпору.

— И притом гнилая! — подхватил Плетнев. — Не так ли, Николай Павлович?

— Это меня не обижает, — отвел упрек Черкашин. — Я не причисляю себя к такого рода людям.

Плетнев удивился и, перестав бросать иронические взгляды на Николая, спросил строго:

— Вы вообще против интеллигентов, в лучшем смысле этого слова?

Николай впервые уловил в голосе Плетнева, в выражении его взгляда что-то для себя новое.

— Нет! Мой отец был интеллигент, старый русский инженер… Жил он трудно. Круг, в котором ему пришлось вращаться, был пошлый, провинциальный. Там даже поспорить не с кем было. — Черкашин помолчал, заметив, как странно смотрит на него Николай. — Нет, я не против интеллигентов и поясню вам свою мысль. Принято считать, что у интеллигентов нет взглядов, что у них есть только одни ощущения, чувства, настроения.

Плетнев поежился.

— Ну, знаете ли!..

— Так вот, я к таким интеллигентам не принадлежу.

— Нет взглядов… одни ощущения! — рассердился Плетнев. — Это что-то вроде гусеницы… А знаете ли, без чувств, без настроений не бывает человека. Живой человек должен жить, чувствовать…

— И, конечно, иметь свои взгляды! — подсказал Черкашин.

— Безусловно! — согласился Плетнев и подчеркнул: — Свои!

— Я понимаю вас. То, что вы подчеркиваете, как раз и свидетельствует о том, что вы-то и есть интеллигент!

— Человек ощущений? — обиженно проговорил Плетнев. — А вы человек взглядов, насколько я понимаю?

— Нет, я не хотел такого противопоставления. Я просто человек думающий.

— Поздравляю вас!

— Не с чем. В этом как раз мое несчастье.

— Как так? — не удержался Николай.

— Что ж думать? — пожал плечами Черкашин. — Надо иметь возможность реализовать свои мысли…

— Вот здорово! — захохотал Плетнев. — Идите-ка вы лучше спать. А то мы здесь черт знает до чего договоримся…

«Что это за люди, что за разговоры?» — тревожно подумал Николай. — У Алексея Петровича все ясно, все просто, все правильно… а тут… не пойму, что такое?..»

— Скажите-ка на прощанье, какие у вас новости в личном плане, — поинтересовался Плетнев. — Что эта рыжая