Нейропат - Р. Скотт Бэккер

И, по правде говоря, жить в мире, где все держат рот на замке, было хорошо.

— Пока мы все про меня, да про меня, да про меня, — наконец сказал Томас — А как насчет про Миа, про Миа, про Миа?

Сосед номер один хмыкнул: это была их старая шутка.

— Отлично, — сказал он, пожимая плечами. — У нас с Биллом все отлично. Когда общаешься с Байблами, все отходит на второй план. — Он помолчал. — Страшно не хочется говорить, но раньше, когда вы с Норой все время ругались… — Миа запнулся, вид у него был виноватый.

Томас фыркнул и покачал головой.

— На вас было жалко смотреть, — закончил Миа.

— Дела обстояли так хорошо?

— Нет, дела с сексом обстояли хорошо.

Томас тяжко вздохнул. Хотя Миа не делал секрета из того, что он гей, чрезмерная настойчивость, с какой он упоминал об этом Томасу, заставила его предположить, что проблемы остались. Уже не впервые Томас задумывался над тем, насколько открыто держится с ним Миа. Конечно, он был до неловкости откровенен насчет своих отношений с Биллом, но почти никогда не упоминал о своем прошлом до приезда в Нью-Йорк. Порой казалось, что резкость его откровений, касавшихся личной жизни, была всего лишь искусным обманом: фокусник отвлекает внимание публики, прежде чем раскрыть ладонь.

Возможно, поэтому последовавшее молчание было таким… хрупким.

— Думается мне, надо будет присмотреть за детьми на той неделе, — наконец сказал Миа.

— Я тут бог знает чего навыдумывал, Миа, — со вздохом сказал Томас — Это просто…

— Да ты не волнуйся. Скоро школа. И потом…

— Что потом?

— Никогда не думал, что скажу это, но я люблю… — Он смущенно, что было так нехарактерно для него, отвел взгляд. — То есть я хочу сказать, что люблю их… Ты знаешь, отцовские чувства мне несвойственны — вроде там возиться с куколками, но…

Он виновато посмотрел на Томаса. Порой казалось, что Миа только и делает, что извиняется.

— Они взяли тебя за живое, — сказал Томас.

— Это они тебя взяли.

— Ну что, за них, — негромко произнес Томас, кивнув в сторону палатки.

В ночной темноте мягко звякнули бутылки.

Когда Миа ушел, Томас вытащил во двор свой надувной матрас и спальный мешок. Он согласился, чтобы дети спали на улице только под неослабным контролем. Он не сомневался, что ад следует за ними, пусть даже ФБР считает, что Нейл перебрался во Флориду. Кроме того, он уже давно, очень давно не спал под открытым небом. И ему нравилась мысль, что он — на страже своих детей.

Сбросив туфли, он залез в мешок, не раздеваясь. Сжался, чтобы сохранить тепло, и стал смотреть в огромный ночной небосвод. Видимость была отличная; черные провалы зияли между колючими белыми точками — точек было много, и с трудом верилось, что они скрываются из поля зрения расположенных на земле телескопов, потому что промышленные выбросы загрязняют верхние слои атмосферы. Звезд было огромное множество.

Томас бездумно смотрел на звезды и глубоко дышал. Но, сколько бы он ни вглядывался в бездонные провалы, измеряемые световыми годами, благоговейное чувство, которого он ждал, ускользало от него. Мало того, все безумные образы прошлой недели теснились у турникета его внутреннего взора. Мелькающие образы Синтии Повски накладывались на сладенькую вдовицу, извивающуюся вокруг члена порносвященника. Кончики пальцев, сжимающие соски. Стекло, пропарывающее кожу. И снова, и снова, несмотря на все старания отогнать их…

Наложение бездны на бездну. Психология, перекрывающая космологию.

Он громко застонал, яростно потер лицо. В чем была его проблема?

Самый простой ответ: это какие-то посттравматические явления. Мозг располагает двумя путями сохранения длительных воспоминаний: образы высокого разрешения, насыщенные деталями и проходящие обработку в коре мозга, и образы низкого разрешения, эмоциональные, проходящие обработку в мозжечковой миндалине. Травмы обычно сопровождаются воспоминаниями второго типа: это один из механизмов быстрого реагирования мозга. Проблема в том, что систему легко одурачить, и она порождает интенсивные эмоциональные реакции в безобидных ситуациях: вот почему многие ветераны иракской войны слышат пулеметные очереди вместо потрескивания дров в очаге, разрывы мин вместо грома. Все происходит так быстро, что мозг просто не успевает срабатывать.

Но почему тогда образ Синтии Повски, а не ужасное зрелище Питера Халаша, вгрызающегося в голову девочки, преследовал его в самые неожиданные минуты?

Просто потому, что она порнозвезда?

Томас понимал, что это не такая уж и нелепая мысль. Для гетеросексуального мужчины простой взгляд, брошенный на красивую женщину, включал системы мозгового реагирования. Фирмы нейромаркетинга вкладывали бешеные деньги в исследования так называемых «эндогенных опиоидов», пытаясь разгадать алхимию образов и тайну мужской эрекции, добавляя все новые и новые культурные напластования на исходное свойство. Затем последовало сногсшибательное открытие нервных механизмов, позволяющих оценить сексуальную уязвимость женщин. Или пресловутое исследование графиков активности мужского мозга в сцене изнасилования Джоди Фостер в «Обвиняемых», из которого следовало, что большинство находило сцену насилия более возбуждающей, чем мили заурядной порнографии. Грязный заголовок «Таймс» — «Каждый мужчина — насильник?» — по-прежнему продолжал мелькать в прессе.

Неужели образ порнозвезды, кромсающей себя на пути к блаженству, мог стать чем-то вроде визуального наркотика? Неужели это могло случиться? Вот так просто превратить его в обитателя темных пещер, первобытного человека? В конце концов, ненависть и похоть отмечались как причины любви у млекопитающих, по крайней мере, несколько миллиардов лет назад.

Томас чертыхнулся, снова потер глаза.

Что за проклятое животное человек?.. Только начистоту.

А уж Томас Байбл и подавно.

«Звезды, — укорял он сам себя. — Разлегся здесь полюбоваться этими чертовыми звездами…»

Они были прекрасны, как пылинки в луче утреннего солнца, вечно летящие сквозь гравитационные поля.

«Ну так и пялься на эти чертовы звезды. Внемли благости и красоте…

Дыши глубже.

Внемли…»

Томас чуть было не подпрыгнул, когда услышал, как щелкнул замок калитки во внутреннем дворике. И долго еще последними словами ругал себя, когда сообразил, что забыл выпустить Бара.

Миа был прав. Что-то нервишки у него пошаливают. Комок нервов.

— Что ж ты не напомнил мне, идиоту, прежде чем я согрелся? — сказал он, высвобождаясь из спального мешка.

В потемках Бармен был ненамного больше слабоумной улыбки Чеширского кота. Рассеянно почесав старика за ухом, Томас снова заполз в свой хлопково-полиэстеровый кокон.

Пульс отдавался в ушах.

«Успокойся. Все в порядке. Ты в безопасности…

В безопасности».

Очень многие из так называемых «современных недомоганий» можно было отнести к разнице между современной окружающей средой и окружающей средой каменного века, сквозь которую человеческий мозг должен был пробиться, чтобы процвести. То, что было передовым в общинах из приблизительно двухсот человек, где каждый зависел от каждого, в лучшем случае превратилось в тривиальные, а в худшем — угрожающие существованию видов обязанности. Когда богатая жирами, а потому высокоэнергетичная пища была редкостью, жажда обладать ею служила целям адаптации. Когда работа служила необходимым условием выживания, досуг позволял восстанавливать силы. Большинство людей, живших в примитивных обиталищах каменного века, потворствовали своим древним страстям к занятиям сексом, распространению слухов, насилию, простоте и уверенности, льстивости и соперничеству — тогда как человеческие существа, обитавшие в небольших общинах, нуждались в великом репродуктивном толчке под названием эволюция. Они обитали в мирах, которые потворствовали их слабостям и отражали их, и лишь случайно улавливали сложность и безразличие реальности. Мир Диснея. А поскольку невежество было незримо (Нейл любил говорить, что, сделав невежество незримым, Господь здорово сострил), они думали, что более или менее видят все это в целом.

Стоило ли удивляться, подумал Томас, что мы, люди, были такими импульсивными, такими надменными, такими искушенными в умении обороняться. Стоило ли удивляться, что Интернет, который, как предполагалось, распахнет двери узкого, ограниченного взгляда на мир, превратился всего-навсего в супермаркет узаконенного фанатизма — место, где любая ненависть или надежда может получить фальшиво рационалистическое обоснование. Человеческий мозг словно перенесся в некий шизофренический мир, рай для многих, где теперь в любую секунду могло произойти нечто действительно скверное. Раньше мы все поголовно зависели от людей, которых знали, теперь же зависим от незнакомцев, живущих на другом конце света, — так далеко, что мы считаем себя независимыми и поздравляем их с нашей независимостью и неприкосновенностью нашей индивидуальности, когда по сути принадлежим самому стандартизованному и взаимосвязанному поколению в истории человечества. Если раньше мы могли положиться на исходную необходимость и тесно переплетенные общины, помогавшие решать наши споры, то теперь называем старых друзей пердунами и больше уже никогда не звоним им по телефону. И спотыкаемся на одном и том же месте, вечно недоумевая, почему это все кажется, что чего-то недостает… Напыщенно кричим: «Я победитель!» — так, чтобы слышали все, и непрестанно твердим про себя: «Эх ты, неудачник!»