Избранное. Том второй - Зот Корнилович Тоболкин

побежала на поиски. Деревня глухо, затаённо молчала. Лишь окна учительницы светились ярко и вызывающе.

Заглянув к ней, девушка увидела Прокопия, разбивающего прикладом стул. Когда стул разлетелся, учительница, смеясь, подставила другой, затем третий.

- Отошло? – спросила. – Присядь.

Сама расстегнула на нём полушубок. Перехватив её руки, Прокопий слепо ткнулся в них разгорячённым лбом, затряс головой.

- Это пройдёт, Проня! Не расстраивайся, пройдёт!

- Вы же ничего не знаете! – буркнул он. Уклоняясь от её поглаживаний, как повзрослевший ребёнок, которому и стыдно и приятно, что мать целует его при всех.

- Знаю, Проня... Догадаться нехитро: любишь...

- Вас... вас люблю! – крикнул он, разводя в стороны её руки.

Они безвольно опустились, потом вспорхнули и легли на его плечи.

Катя отпрянула от окна.

...Из переулка поднимались на пригорок перевязанный Сазонов и Иван Евграфович. Спрятавшись за угол, Прокопий переждал, когда они пройдут, и рысцой пустился вниз.

«Знает или не знает? – думал про Сазонова. – Наверно, не сказала. А если и сказала – отсижу, сколько дадут. Мария дождётся...»

- Нагулялся, дак ешь садись, – хмуро велела Александра, но ни о чём не спросила.

- Тятя где?

- В кузнице. Где ему быть.

Стыдясь матери, Прокопий торопливо проглотил завтрак и отправился в Бузинку.

Глава 18

Не первый раз Прокопий тайком приходит в Заярье и, не показываясь родным, возвращается в Бузинку, где учится на курсах трактористов.

- Чудо моё! – лепечет женщина, не зная как и куда усадить его. Незадолго перед этим она разглядывала себя в зеркале. В пепле волос – серебряные нити, страшные вестницы быстротекущего времени. Тем бесценней каждый миг теперь.

- Чудо! – плавясь в жарких объятиях парня, Мария чуть слышно шепчет ему самое заветное...

Всё на свете забыто. Зеркало задёрнуто занавеской.

Это – кратковременный сон, блаженное опьянение.

Это – сладкая, томительная мука.

- Люблю! Люблю! Люблю! – кричит женщина.

- Ты с кем, Мария? – вдруг раздаётся из темноты знакомый, почти забытый голос. Дверь второпях забыли закрыть – Я за бельём пришёл.

Науменко привычно находит лампу, чиркает спичкой. Лучше бы он не делал этого!

- А-а, – осветив лежащих, спокойно говорит он. – Скоро утешилась.

Мария стыдливо прячется под одеяло.

Прокопий хмуро сжимает кулаки. Но он бессилен, прикован к кровати: его держат горячие, взволнованные руки.

«Вот плесну в них керосином...» – на мгновение проносится в голове Науменко.

Спичка, догорая, жжёт ему пальцы. Он не чувствует.

- Я люблю его, – наконец опомнившись, говорит Мария. В ней борются страсть и жалость.

- Ты и мне это говорила, – презрительно кривит рот Науменко. – И третьему скажешь, и четвёртому.

- Третьего не будет.

- Дай встать, Григорий Иванович, – дрожа от ярости и унижения, просит Прокопий.

- Лежи, – равнодушно произносит Науменко и шарит в сундуке, на дне которого сложено его бельё.

Свернув тряпьё в комок, осторожно прикрыл крышку, будто боялся потревожить обитателей бывшего своего дома.

- Обокрал ты меня, Проня. Убить бы тебя. Но сперва её... – Он наотмашь ударил узлом жену. Одолев стыд, Прокопий вскочил и, прикрывшись одеялом, бросился к нему.

- Лежи, а то постель остынет, – толкнул его Науменко и вышел.

Ему было больно. Хотелось скрыться – умереть ли, заново ли родиться, чтобы не видеть, как эти двое бесстыдно, нетерпеливо тянутся друг к другу.

А они словно потеряли что-то.

Мария тихо плакала, стоя в углу. Прокопий медленно одевался. Он не понимал, отчего вдруг стало больно внутри, в недобром предчувствии заныло сердце.

- Не уходи, – попросила Мария.

- Скоро рассветает.

- Не уходи.

- Я вечером опять приду.

- Совсем?

- Ты испужалась... за меня испужалась... Зачем держала? Я бы мог...

- Его нельзя бить. Он и так битый.

- Как я теперь ему в глаза посмотрю?

- Так же, как и мне. Ты ни в чём не виноват. Это я...