Белая ферязь - Василий Павлович Щепетнёв

в окошко, и думал. Я бы тоже не прочь в лаун-тенис поиграть, даже очень не прочь. Или научиться водить автомобиль. Пилотировать. Ладно, с автомобилем, если доживу до шестнадцати, разберусь, движение сейчас не чета тому, в двадцать первом веке. Но до шестнадцати далеко. Там, в двадцать первом веке, машины у нас не было. То есть сначала она была, «Тойота», но когда погиб отец, мама её сразу продала. Ей на работу двадцать минут неспешным шагом идти, зачем ей машина? Мне и подавно незачем, особенно тогда, в пятом-то классе. При домашнем обучении. Но вообще-то, конечно, хотелось. За рулем, да по улицам, да с ветерком!

Я сейчас порой заглядываю в гараж, сажусь на водительское место. Нет, не получается. Ноги до педалей не достают, и силёнок не хватает. Тут ведь хоть и класс экстра-люкс, а гидроусилителей нет, всё сам, всё сам. Но сёстры, думаю, смогут, особенно старшие, Татьяна и Ольга. Не трактор же. А Паша Ангелина, помнится, звала сто тысяч подруг в трактористки, а советский довоенный трактор — это вам не «Мерседес», ни разу. Послевоенный тоже.

Много у меня несовременных знаний. Несовременных ни сейчас, ни в двадцать первом веке. Читать я любил, когда болел. А болел я нередко. Лежал и читал, и всё больше мамины и бабушкины учебники. Вот и знаю Пашу Ангелину, Стаханова, Маресьева и прочих героев времен моих бабушек.

Совершенно бесполезные знания. Лучше бы я знал министров царского правительства. Ан нет, не знал. Только про Столыпина упоминали, с его галстуками. А так — ни-ни. Бездарные министры, бездарные генералы, царь — солдафон с кругозором ефрейтора.

Ну да, — и я прошел в свою спальню, где стоял книжный шкаф.

Везде с нами — библиотеки. Здесь, в Александровском дворце, в Зимнем, в нашем поезде — небольшая, на пару сотен книг, но всё же. И здесь, в моем тереме, Papa позаботился о том, чтобы было что читать. Жюль Верн на французском, Карл Май на немецком, Конан-Дойль на английском, и, конечно, Крылов, Пушкин, Гоголь, Тургенев и Фет — на русском. Лермонтова не было.

Ну да, солдафон, конечно.

Но корону-то потерял, державу отдал, и кому? Этим ничтожествам, Керенскому, Милюкову, Учредилке?

Что-то здесь не так.

Мне страшно. Мне очень страшно. Словно читаешь книгу — сидит обыкновенная семья вечером, отец читает вслух «Ревизора», мать вяжет, сестры тоже рукодельничают — а к ним уже идёт банда отморозков — ограбить, потешиться и убить.

Так она уже идёт, да. Нет, не сегодня и не завтра, придёт в семнадцатом году, но ведь осталось меньше четырех лет. Мне двенадцати не будет. Что я могу сделать?

Рассказать? Подумают, что это детские страхи. Начитался старых газет, о пятом годе. Или просто переутомился — то сказки сочиняет, то рисует, то физику сдает за гимназический курс. Нужно ему больше отдыхать: играть в кубики, принимать хвойные ванны, кушать гоголь-моголь, что-нибудь вроде этого.

А, главное, причины-то я не знаю. Убейте, Papa, Ленина! А причем здесь Ленин? Арестовывать нас будет не Ленин, для Ленина самого революция была громом средь февральского неба, он о ней в Швейцарии ни слухом, ни духом. Может, посоветовать другое: любезный Papa, прикажите стальные шлемы для солдат наготовить, миллиона полтора для начала. А заодно трёхдюймовок полковых, шестидюймовок дивизионных, и снарядов побольше, побольше, побольше. Ну, и пулеметов, винтовок и патронов, это уж само собой. И что мне ответит Papa? Спросит, пожалуй, не поймал ли я, часом, в волжской волне золотую рыбку? Потому что и стальные шлемы, и пушки, и снаряды стоят денег огромных, сколько можем, столько и делаем, а больше не позволяет бюджет.

Да и толку-то? В сорок первом и касок, и гаубиц, и танков, и самолетов было предостаточно, маршалы — один другого краше, каждый боец за товарища Сталина готов был пасть смертью храбрых, а только в начале сентября Санкт-Петербург был уже окружен гитлеровцами. То есть Ленинград, конечно. Никто власть не обвинял, даже не пикнул, не то, что свергать. Да за одну мысль повесили бы — против власти-то! Непременно повесили, чтобы народ видел! Значит, не в касках дело. А в чём, я не знаю. Учебники, что я читал, описывали, но объяснения приводили противоречивые: бабушкин учебник истории утверждал одно, мамин — другое, а мой, новейший, 2025 года издания, вообще что-то невнятное бормотал.

А в моих нынешних учебниках и этого не прочитаешь. В моих нынешних учебниках, я у сестёр смотрел, всё больше о Суворове пишут. Но давно умер Суворов, и Кутузов умер, и кто со мною рядом? Куропаткин? Корнилов? Деникин? Врангель? Колчак? Все были биты, не теми, так этими. А Жуков сейчас подмастерьем у дяди-скорняка, кажется, работает. Сколько ему? Восемнадцати нет. Вот бы друга такого! Как раз и ровесник мне-внутреннему.

Но нет, вряд ли. Кто он, а кто я. Задавит он меня морально. Прирожденный воин, лидер, вождь, не боящийся ни огня, ни крови. А я — интеллигентная душонка в теле малолетнего идеалиста. Конечно, задавит.

Или нет? Вот если ему дали бы команду нас расстрелять, он бы что?

Он бы то.

Опять заболела голова, и я, чтобы отвлечься, походил по своему терему. Как-то не очень весёлое получилось новоселье. С весельем у Романовых вообще не очень получается. Молебны получаются, а вот веселимся мы мало. Ну, я-то стараюсь, да, с Непоседою вместе. Может, и развеселимся потихоньку.

Пришло время обеда. Никак не привыкну, что обед — в восемь вечера. А засыпают после полуночи. Взрослые то есть. Но по случаю шестнадцатилетия Татьяны и нам сделали послабление. Ешь, пей, веселись!

Мы старались. Правда, старались. Спели песенку «Мы в город Изумрудный идём дорогой трудной» — это я подготавливаю публику к осенней кампании, «Волшебнику Изумрудного Города», вольному пересказу Баума. Времена простые, не требуется никакого разрешения автора. Но я всё-таки написал в далекую Америку. Так, по-детски: господину Бауму, автору «Мудреца из Страны Оз», Северо-Американские Соединенные Штаты. Дойдет. Моё письмо отправят вместе с дипломатической почтой, а уж наше посольство Баума найдёт. И родится легенда о простеце цесаревиче, который, подобно Ваньке Жукову, пишет «на деревню, Бауму». Америке это польстит.

Спели, и я пошёл к себе. Восемь лет — не шестнадцать.

Спать хочется.

Глава 18

24-го июня 1913 года, понедельник

В шхерах

— Рисуешь? — спросил Papa.

— Рисую, — не стал отпираться я. Никаких мольбертов, никаких палитр, никаких кистей. Альбом для рисования, карандаши, вот и весь мой