Клавесин Марии-Антуанетты - Наталья Александрова

– В лучшем виде? – переспросила Лиза. – Высадите меня здесь!

– Сиди! – рявкнул водитель.

Лиза схватилась за ручку двери, попыталась открыть – но замок был заблокирован.

– Что это такое?! – выкрикнула Лиза, стараясь не показать свой страх. – Сейчас же остановите машину и выпустите меня!

Она замолотила водителя кулачками куда попало – по рукам, по плечу, по спине. Ее сердце колотилось, по лбу катились капли холодного пота. В мозгу стучало: «Сначала Лена, а теперь я… теперь я… живой мне не выбраться из этой переделки…»

– Остановить? – переспросил водитель, сбрасывая скорость. Он как будто не замечал ударов – да, впрочем, что могла сделать хрупкая пианистка с сильным широкоплечим мужчиной?

Машина затормозила, подъехала к тротуару. Водитель всем телом развернулся к Лизе, уставился на нее немигающими совиными глазами, протянул к ней сильные руки.

– Остановить? – повторил он странным клекочущим голосом. – Остановить – это можно, почему не остановить…

Лиза резко отстранилась от него, насколько позволял тесный салон машины, вжалась спиной в дверцу. Она в ужасе следила за круглыми совиными глазами, за короткими сильными пальцами, тянувшимися к ее горлу…

Софочка поднялась с дивана, подошла к большому зеркальному окну, встала в полукруглом балконе-фонарике. Окно выходило на Фонтанку, с одной стороны виден был Симеоновский мост, с другой – Невский. Посмотрела в обе стороны и вдруг увидела знакомую темно-синюю карету, узнала бородатого кучера Илью, важно восседающего на козлах. Папенька! Папенька едет!

Бросилась через комнату, навстречу – и вдруг от волнения у нее потемнело в глазах, ноги подкосились, и она едва не упала.

Чтобы не расстраивать папеньку, она вернулась, села на диван, села с лицом послушной девочки, ждала его в нетерпении.

И вот в соседней зале послышались приближающиеся шаги, громкие озабоченные голоса. Дверь распахнулась, она не выдержала, вскочила, побежала навстречу.

Он появился в дверях – высокий, красивый, в узком темно-зеленом кавалергардском мундире с серебряными погонами, родной, любимый. Пухлые щеки с чудесными ямочками, два золотистых бака, высокий лысоватый лоб с остатками вьющихся белокурых волос, между бровями – морщинка, такая привычная, такая знакомая, как у его великой бабушки Екатерины Второй на многочисленных портретах, и грустные, прозрачно-голубые глаза.

Чуть позади него, ближе к окну, стоял мраморный бюст, отличная копия скульптурного портрета работы Торвальдсена – император Александр I, Александр Благословенный. То же самое любимое лицо, папенька…

Обвив его шею руками, она прижалась к нему, повисла, уткнулась в щеку, повторяя: «Папенька! Папенька!»

Он ласково отстранился, взглянул на нее с отеческой заботой, неловко переступил ногами в лакированных ботфортах, пробормотал смущенно:

– Ну, ну, Софочка!.. – и добавил с нерешительной, неуверенной, ласковой строгостью: – Мне сказали, что ты опять больна и не слушаешь докторов. Если бы ты знала, как это меня огорчает! Прошу тебя, делай в точности все, что они велят…

– Я совсем здорова, папенька, – перебила она, прижалась теснее. – Всего лишь маленький жар, это пройдет.

И наперекор своим словам от волнения закашлялась, сотрясаясь узкой детской спиной.

– Ну вот, ну вот, видишь… – папенька поник, сутуло опустив плечи. – Вот видишь… да ты совсем больна! Тебе нужно на юг… здешний климат для тебя губителен!

– Нет, не сейчас! – зашептала она растерянно, мешая французские слова с русскими. – Я не буду кашлять, не буду болеть, только не уходите, прошу вас, не уходите! Побудьте со мною! Помните, вы обещали, что уйдете в отставку, мы уедем и будем вместе, всегда вместе…

– Да, в отставку… – он отстранился, стал сразу чужим. – Ты же знаешь, Софочка, какая на мне лежит обязанность, какая огромная ответственность… какой груз…

Рядом послышались шаги, негромкий голос матери:

– Простите, ваше величество, что беспокою вас, но я непременно должна сказать…

Софья отстранилась от папеньки, неприязненно взглянула на неприлично красивое и молодое лицо Марии Антоновны.

Всегда она приходит не вовремя, всегда отнимает у нее папеньку, а он и так слишком редко навещает ее.

Кажется, папенька и сам недоволен. Морщинка между бровей сделалась глубже, голубые глаза потемнели.

– Что вам, Мари? Я же просил…

– Я непременно должна, государь! – повторила Нарышкина. – Это очень важно! Я не стала бы вас беспокоить…

Папенька вздохнул, поцеловал дочь в темя, поднялся и пошел вслед за Марией Антоновной в соседнюю залу.

Софочка положила ноги на диван, обхватила руками колени. В большом зеркале видны были фигуры матери и папеньки. Они о чем-то тихо и горячо говорили, и она почувствовала детскую, горькую, жгучую ревность.

– Я просил вас… – проговорил Александр, оставшись наедине с Нарышкиной.

– Но это важно, очень важно! – ответила Мария Антоновна и порывисто схватила его за руку. Александр мягко высвободил руку, с укором взглянул на нее, подумал – как же она все еще хороша.

– Я видела будущее, – зашептала Нарышкина. – Это будущее было скверным! Бунт и бунтовщики – не мужики, не чернь! Офицеры, гвардейцы, дворяне! Люди из лучших семей!

– Господи! – вздохнул Александр. – Со всех сторон говорят мне об этих настроениях, теперь еще и вы… Но я не верю, не верю! Есть дворянская честь, есть присяга, есть любовь к Отечеству, наконец! Скажите, кто вас научил?..

– Никто! – Щеки Нарышкиной покрылись пунцовыми пятнами. – Я это видела, видела своими глазами!

Лицо императора приобрело скучающее и неприязненное выражение. Нарышкина поняла, что сейчас он прервет разговор, и заторопилась, понизив голос:

– Вы не верите мне? Но вот что я еще видела… комната, слишком тесно заставленная старой мебелью – несколько стульев, канапе с львиными лапами, кресла красного дерева, секретер, бюро, письменный стол с бронзовой чернильницей и очиненными перьями, ночной столик со свечою в бронзовом подсвечнике… итальянские картины на стене – «Богоматерь» и «Архангел Гавриил», часы, остановленные на половине первого… китайские шелковые ширмы, полинялые, с едва видным рисунком… и за этими ширмами…

– Нет!.. Не надо! Стойте! – воскликнул Александр, невольно отступив, подняв руки, как бы защищаясь и глядя на Марию Антоновну с темным мистическим ужасом. – Не надо! Не надо! Не заглядывайте за эти ширмы! Не надо!..

Он порывисто отвернулся от нее, отошел, встал возле камина, бессильно облокотившись на него, как будто разом утратив всю свою волю, всю свою решительность. Нарышкина видела только его сутулую, странно вздрагивающую спину и с трудом могла поверить, что этот сломленный, измученный человек – император полумира.

Внезапно Александр выпрямился, развернулся, как в строю, подошел к ней на негнущихся деревянных ногах и спросил, строго, испытующе глядя ей в глаза:

– Кто вам сказал? Вы не могли знать!.. Там, в этой комнате, никто не бывал, кроме меня и матушки, вдовствующей императрицы! Это та комната, в которой… в которой одиннадцатого марта погиб император, мой отец… – Вдруг лицо его еще сильнее побледнело, и он проговорил трясущимися губами: – И сегодня… сегодня тоже – одиннадцатое марта!

Только теперь Мария Антоновна поняла смысл этого видения.

После скоропостижной кончины императора Павла Первого в Петербурге ходили темные слухи – что будто бы вовсе не апоплексический удар свел его в могилу, а имел место дворцовый заговор, в котором принимали участие самые близкие к трону люди. Среди заговорщиков называли имена графа Палена, братьев Зубовых, генерала Уварова, князя Волконского, графа Бенигсена, князя Яшвили и некоторых других знатных господ.

Но самое ужасное – шептались, что наследник престола, цесаревич Александр, был осведомлен о планах заговорщиков. Ему не говорили, что Павла собираются убить, обещали только арестовать его и добиться отречения от престола, но дело неожиданно повернулось так, что шталмейстер граф Николай Зубов, брат знаменитого екатерининского фаворита Платона Зубова, ударил императора в висок золотой табакеркой, а офицер Измайловского полка Скарятин задушил его шелковым шарфом.

Неужели же эти слухи были справедливы? Неужели Александр знал о заговоре против своего отца?

Тогда понятны причины неожиданных приступов черной тоски, время от времени нападающих на государя! Понятно, отчего он так мучается одиннадцатого марта, в день смерти отца, отчего он так истово молится!