За свободу - Роберт Швейхель

Завтра — среда первой недели великого поста. Завтра мы начнем переживать вновь смерть во плоти Иисуса Христа и его воскресение из мертвых для жизни вечной. Ах, дорогие друзья, сколь долгие годы длится великий пост для народа, который в рубище и пепле несет покаяние за чужие грехи? Не тщетно ли он ждет дня своего освобождения? Не пребудет ли он во веки веков во тьме безысходной? Но ведь спасительное откровение возвещено всем христианам — и господину и рабу. Ибо Христос хотел не только спасти мир от мрака язычества, но и призывал к себе всех страждущих и обремененных, призывал к себе простой народ, чтобы освободить его от гнета нужды. Иисус Назарей не знал церкви. Но церковь разрушила то, что он построил. Сын божий не имел даже где приклонить голову, а церковь завладела всеми благами здесь, на земле, и не оставила народу ничего, кроме неба там, наверху, к которому он тщетно взывает в тисках голода и нужды, под гнетом крепостничества и рабства. Ибо пока царствует эта церковь, пока владычествует Рим, до той поры не свершится обновление мира. Так долой же Рим! Да воссияет истина! Да воскреснет народ! И да свершится воля господня!

Все стремительней и кипучей несся поток его слов, и его хилое тело трепетало, как лист на ветру. Речь его потрясла слушателей до глубины души. Правда, среди бюргеров было немало таких, кому речь Карлштадта пришлась не по вкусу. Но то ли они не решились возражать, то ли сами были увлечены общим воодушевлением, только все они присоединили свой голос к единодушному громовому крику «Долой Рим!».

Маленького доктора тотчас окружили друзья. Фриц Дальк, Лоренц Дим, Иос Шад, Мельхиор Мадер и другие горожане обступили Карлштадта, как почетная охрана, и проводили его домой. Между тем кучка наиболее экзальтированных горожан носилась по улицам с оглушительными криками «Долой Рим!». Начиная с того дня стоило показаться на улице монаху или монахине, как им вслед неслись оскорбительные возгласы. Особенно доставалось доминиканкам, и магистрат еще великим постом распорядился замуровать калитку в городской стене, которая вела в сад при монастыре.

Симон Нейфер с женой и сестрой, Большой Лингарт и Каспар оставили кладбище в числе последних. Лингарт уговаривал их зайти по пути в «Красный Петух» подкрепиться стаканчиком вина, но Симон обещал своему дяде разделить с ним его скромную трапезу. Прощаясь с Кэте, Лингарт сжал в своем огромном кулаке ее маленькую жесткую руку:

— Не вешай голову, девонька. Ты еще слишком молода. А с юнкером я уж рассчитаюсь, можешь на меня положиться.

Кэте только покачала головой.

— А ведь он прав. Ты не должна губить себя, предаваясь отчаянью, — заговорил Каспар, идя рядом с ней. — Поверь мне, Кэтхен, и в твоем сердце будет еще светлый праздник. Эх, черт побери, что-то я порастерял свои шутки, а то бы я тебя рассмешил, право слово.

— Я и сама могу тебя рассмешить, — произнесла она с горечью, полоснувшей его но сердцу. — Он хотел отдать свою жизнь за нас, за простой народ, а вот пролил свою кровь за эту знатную куклу. Чего же ты не смеешься, Каспар?

— Смеюсь, смеюсь! — хрипло воскликнул он. — И непременно заведу себе дурацкий колпак… Ведь сегодня во всем мире праздник дураков[76], хейо! Но терпение, терпение!

— Терпение? — с презрением спросила Кэте. — У вас, мужчин, слишком много терпения.

То же самое сказал и доктор Карлштадт своим друзьям, упрекавшим его в том, что он покинул свое убежище. Теперь не время думать о личной безопасности, сказал он. Он пригласил своих спутников к себе, и мейстер Эчлих проводил их в большую комнату на втором этаже. Слепой монах Ганс Шмидт поддержал Карлштадта, заявив, что настало время — теперь или никогда — осуществить Реформацию в Ротенбурге. Валентин Икельзамер в связи с этим предложил, чтобы бюргерство отрядило делегацию к магистрату.

— Чтобы нам наконец вернули наши законные права, — добавил Килиан Эчлих.

— И предоставили право заседать, как прежде, во внешнем совете, — закончил Мельхиор Мадер. — Это наше старинное право, подтвержденное грамотой.

— Которую давно мыши изъели, — раздался грубый голос мясника Далька.

Магистр Бессенмейер посоветовал остерегаться опрометчивых решений, а доктор Дейчлин воскликнул:

— Первым делом мы должны добиться того, что для всех является высшей целью: очищения веры. Выждем, пока магистрат примет наш вызов. Пусть он отрешит меня от должности, я все равно не покину город. Пусть передо мной закроют кафедру святого Иакова, я буду проповедовать под открытым небом.

— Мы не дадим вас в обиду! — воскликнул дубильщик Иос Шад под одобрительные возгласы всех мастеров.

— Все это прекрасно, господа, — произнес, отчеканивая каждое слово, Стефан фон Менцинген, — но положение дел таково, что мы не добьемся Реформации, пока бюргерство не восстановит своих прав.

— Нет, нет, мы не должны мешать религию с политикой! — горячо возразил Эренфрид Кумпф.

— В таком случае, да позволено мне будет спросить почтенных господ, что же получим мы, простой народ?

Перед ними стоял незаметно вошедший в комнату оренбахский староста. Все взоры устремились на него.

— Новая вера освободит вас так же, как и горожан, — отвечал Карлштадт. — Мы не хотим браться за мечи; вера должна быть нашим щитом перед лицом врага. Новая вера реформирует не только церковь, но и государство. И мир увидит новое общество, все члены которого будут связаны узами братства.

— Гм… братство по вере, братство во Христе, это еще куда ни шло, только… — начал зажиточный скобяной торговец с двойным подбородком. Но, почувствовав на себе пристальный взгляд Симона Нейфера, он счел за благо оставить свои сомнения невысказанными.

— И каждый член братства будет трудиться, — закончил слепой монах. — Основой нового общества будет труд.

— К труду-то нашему брату крестьянину, чай, не привыкать, — сказал Симон. — Только как мыслят почтеннейшие господа претворить это в жизнь? Медведь еще не убит, а мы спорим о шкуре. Добром у магистрата ничего не возьмешь, как есть ничего. И коль скоро у всех нас жмет башмак — у одних здесь, у других там, — то, сдается мне, нужно всем, и городским и деревенским людям, понатужиться вместе, чтобы дело пошло на лад.

Ремесленные мастера, слепой монах, учитель латыни поддержали его. Но некоторые стали возражать. Макс Эбергард напряженно наблюдал за спокойно стоявшим у дверей Симоном, за которым внимательно следил, покручивая усы, и рыцарь фон Менцинген. Среди гула голосов спорящих отчетливо прозвучали слова Эренфрида Кумпфа.

— Только заклинаю вас, друзья мои, никакого насилия! — призывал он, воздевая руки к потолку.

Мейстер Килиан резко и отрывисто рассмеялся, но почетный бургомистр, не обращая на него внимания, продолжал:

— При нынешнем положении дел, я твердо убежден, никакого насилия и не потребуется. Достаточно будет одного морального воздействия, и магистрат уступит.

Симон Нейфер медленно обвел собравшихся умным взглядом карих глаз, слегка пожал плечами и, повернувшись, спустился вниз, где его ждали жена и сестра вместе с Каспаром. Кундлихер, почтенный торговец скобяным товаром, вздохнул с облегчением.

В тяжелом раздумье вышел Макс Эбергард из дома стригальщика. Он полагал, что если доведенный до отчаяния народ с таким пламенным воодушевлением бросается в объятья новой веры, то причина тому — разложение старого мира, упадок нравов, вырождение старой религии, беспощадная эксплуатация бедняков. В новой вере бедный люд видел свою опору, которая поможет ему выпрямить спину. Теперь Макс увидел пропасть, отделявшую сторонников религиозной реформы от тех, кто одновременно добивался и политических преобразований. Лишь благодаря вмешательству почетного бургомистра удалось предотвратить открытый разрыв. Но если этот раскол произойдет, не приведет ли он к окончательной гибели их дела, которое может победить лишь при теснейшем единении всех?

Когда, вернувшись домой, Макс поднимался к себе, его окликнул отец, появившийся на пороге своего кабинета. Отец и сын уже давно разговаривали друг с другом лишь в случаях крайней необходимости. Рабочая комната Конрада Эбергарда была обставлена очень просто, являя собой полную противоположность кабинету первого бургомистра. Старик зашагал взад и вперед по комнате, а Макс остановился в молчаливом ожидании; он слишком хорошо знал отца, чтобы не понять по его застывшему лицу, что тот старается овладеть собой и не замедлит открыть причину своего волнения. Наконец господин Конрад, резко повернувшись, сделал несколько шагов по направлению к сыну и спросил:

— Ты был на похоронах этого подмастерья? — Голос его звучал хрипло, и он откашлялся.

Макс утвердительно кивнул головой.

— Знаешь ли, что, в сущности, ты — виновник его смерти?