Человек Номоса - Генри Олди

А-а, по рукам!

Что за счеты между родней?!

…он выхватил моего сына из колыбели…

Я люблю тебя, Паламед Навплид. Я действительно люблю тебя. Я умею только любить. Просто тебе неизвестно, какой может быть настоящая любовь.

Впереди показались мостки причала. «Падай! — за спиной и чуть справа орала ребятня. — Падай, ты убит!» Одиссей слез с конька и повел его под уздцы, приноравливаясь к движению Алкимовой тележки. Иногда рыжий жалел о наивном юноше, который два года назад сбежал на войну. В нынешние шестнадцать с четвертью тот юноша казался итакийскому наследнику идеалом чистоты.

…я-девятнадцатилетний тихо смеюсь на ночной террасе.

Зеленая звезда, посмейся и ты, прежде чем упасть за утесы.

Падай!.. ты убита.

Церемонию «приятия под длань» Одиссей видел. И не раз.

Но проводить ее самому…

Кормчий Ламах, прозванный Тритоном, пришел с тремя кекрифалейскими кораблями и привел с собой полторы сотни людей. Говорят, славный кормчий. И люди у Ламаха-Тритона — вылитые пастухи. Доподлинные, просоленные насквозь. Разве что без серег, но это дело поправимое. Жаль, басилей Лаэрт никак не мог принять кормчего лично. Нездоровилось басилею. Ясное дело: если неделю питаться почти исключительно вином из дворцовых погребов! зато — в несусветных количествах!

А поди к нему сунься — самому не поздоровится!..

Кормчему лишнего сообщать не стали. Переговоры с обсуждением условий и «сохранением лица» от имени хозяев провели Одиссей и дамат Алким. Ментор в это время был занят своим первым самостоятельным поручением: планами верфей на берегу Пагасейского залива, самой природой обустроенного для содержания большого флота.

Оставалось последнее: ритуал.

Тут дамат Алким ничем помочь не в силах: по праву и обязанности наследника… Рыжий прекрасно понимал: «приятие» — не просто церемония, не просто установленный (кстати, кем? когда?!) порядок. Ибо после него, казалось, сама Ананка-Неотвратимость становилась благосклонней к «принятым под длань» кораблям. Словно и впрямь незримая рука простиралась над мореходами, прикрывая от взглядов Кер-Обидчиц[50], злокозненных дочерей Ночи. У кормчих обострялось чутье: на попутный или встречный ветер, на близость бури, удачу или неудачу в предстоящем плаванье.

Да и с «пенным братством» отношения сразу становились куда теплее.

Конечно, любой дар имеет цену. Посему далеко не все моряки спешили под гостеприимную длань Лаэрта-Пирата; да не всех еще и брал под свою опеку переборчивый басилей…

…Бывали моменты, когда отец казался мне богом. Божеством своего личного Номоса, простирающегося далеко за пределы Итаки, включающего в себя сотни людей с серьгой-каплей в левом ухе. И внутри этого Мироздания могущество отца ужасало. Бог в мире? спрут в море?! Думалось: лучше бы он был героем! лучше и понятнее! Потом видение откатывалось волной прибоя, оставляя лишь соль на губах и боль в висках.

Так ли уж сильно ошибался я?..

Кормчий ждал.

Как и положено, на носовой полупалубе, преклонив колени (не перед отцом — перед ним, Одиссеем!); ждала на корме примолкшая команда.

А рыжий все никак не мог решиться.

Наследник? ну и что?! Ведь это должен делать отец! Это под Лаэртову длань переходит кормчий Ламах со своими кекрифалейцами. Вдруг ритуал в Одиссеевом исполнении окажется пустышкой? ветром в руках? ушами от мертвого осла?! — сколько ни пыжься, ни надувай щеки…

Слова — ерунда… слова он помнил.

Чайка сорвалась вниз, ухватив на лету кусок лепешки, брошенный с причала кем-то из зевак; и вдруг все стало просто.

Просто надо очень любить своего отца, Лаэрта-Садовника, Лаэрта-Пирата; надо очень любить свой остров — склоны Нейона, Кораксов утес, источник Аретусы, Безымянную бухту и Форкинскую гавань; надо очень, очень любить живущих здесь людей, тех, кто создает и укрепляет твой маленький мир — а значит, ты уже любишь и седину в кудрях незнакомого тебе досель Ламаха-Тритона! любишь скрип досок его корабля, любишь взгляды мореходов, которые верят итакийскому басилею, отдаваясь под его покровительство! — это же так просто! любить, надо очень любить…

Одиссей вздрогнул.

Оказывается, слова явились раньше, чем он осознал их.

— …верен своей клятве! И да будут благосклонны боги к твоим парусам; а земной покровитель не оставит тебя!

Ухо у кормчего было проколото заранее. Серебряная защелка серьги-капли легко вошла в расступившуюся плоть, со щелчком встав на место.

— Попутного ветра и свежей воды! От имени своего отца, басилея Лаэрта, приветствую тебя, брат мой Ламах. Радуйся!

— Радуйся и ты, мой старший брат, Одиссей, сын богоравного Лаэрта! Клятва крепка. Попутного ветра и свежей воды нам обоим!

Ламах размахнулся и зашвырнул бронзовую статуэтку Старца Форкия далеко в воду. Команда загудела, послышались приветственные кличи. Мореходы знали смысл поступка кормчего: скорее бронза всплывет на поверхность, чем будет нарушена клятва.

Чайка ринулась за добычей, но опоздала.

Круги по воде.

Помню, тогда я широко, с облегчением улыбнулся кекрифалейцам. А в следующий миг увидел входящий в гавань корабль кормчего Фриниха — и знакомый треск на миг заглушил для меня все другие звуки.

Палубный помост качнулся под ногами.

Ко мне приближалась судьба под парусом, украшенным зеленой звездой.

АНТИСТРОФА-I

КОГДА БЫ НЕ ЕЛЕНА…

— Радуйся, молодой хозяин! А я тебе новость спешу-везу! Всем новостям новость, да!

Годы идут, а Коракс ничуть не меняется. Черней смолы (аж лоснится!), белозубый, все время скалится и без конца повторяет свое любимое «да». С новостями он первый: удача у эфиопа такая, что ли?

— Радуйся, Ворон! Давай, выкладывай! Опять кого-то женят?

— Угадал, молодой хозяин, да! В Спарте с берега плюнули, повсюду круги! Дядя Тиндарей, басилей спартанский, Еленку Прекрасную замуж выдает! Твой дружок Диомед как услышал, клич кинул: всем, всем, всем! Кто лежал, садись! кто сидел, вставай! кто стоял, беги! Со мной в Спарту бегом, да! К Еленке свататься!

Коракс игриво подмигнул, сверкнув белками глаз:

— Беги, молодой хозяин! Шибко беги, по морям, по волнам! Может, повезет, на Еленке женишься, да? Я бы сам, да Еленка, говорят, белей первого снега: не люблю!

Уже не палубный помост — причал дрогнул под ногами.

Словно весть о смерти великого Геракла успела обежать Ойкумену (…радуйтесь!!!), чтобы вернуться в чужом обличье.

Ударить плечом в опоры.

…Память ты, моя память! Сватовство, странный призыв Диомеда, его короткое письмо (да-да, кроме приглашения на словах, Ворон привез и письмо от аргосского ванак-та!) — смута завладевала мной без видимых причин.

Диомед зовет.

Остальное — шелуха.

Диомед зовет.

— Это сколько же ей лет? Елене-то?! — Одиссей шатнулся, но устоял. Со стороны могло показаться: наследник изрядно пьян. — Если судить по ее братьям… Кастор Тиндарид был учителем Геракла! Выходит, Елене сейчас лет семьдесят?!

— Шестьдесят девять, — спокойно уточнил дамат Алким, стоявший рядом и слушавший весь разговор. — Не возраст для богини.

Ну да, Елена ведь богиня… земная. Так все говорят. И храмы у нее есть, и алтари; и праздники особые. Раньше Одиссей не придавал этому значения.

— Дядя Алким… Она что, взаправду? И до сих пор молодая?

— Сам не видел, — усмешка Алкима напомнила ледяную сосульку: упадет, брызнет осколками. — Судьба миловала. Но, насколько я знаю: да. Впрочем, даже будь она страшнее Грайи-Старухи… Елена — это символ. Символ удачи, процветания. То-то сейчас все в Спарту слетятся. Как мухи… на мед, скажем.

Ворон осклабился, но ржать в присутствии дамата постеснялся.

— Я тоже еду, — решительно заявил Одиссей.

Хромец с удивлением вздернул бровь:

— Зачем? Жениться? Дружок, глупо вмешиваться в дрязги ванактов. Не про нас фиалку растили.

Однако следующая фраза рыжего огорошила даже невозмутимого Алкима:

— Я не собираюсь на ней жениться, дядя Алким! Чтобы жениться — надо любить… А я Елену даже не видел ни разу! Просто, понимаешь: Диомед зовет! Меня зовет! Письмо прислал, и на словах… И при чем здесь дрязги ванактов? Ну, Диомед — ванакт Аргоса. А в Златых Микенах ванактом — Эврисфей. Он же старый! Или он тоже жениться едет? А остальные? Они ведь не ванакты…