Когда опускается ночь - Уилки Коллинз

снова повторяли это обвинение, и самая пламенная республиканка со скамей наконец-то сошлась во мнениях с самой надменной аристократкой с помоста. Даже в этой области, где любые противоречия особенно остры, даже в эту эпоху, когда любая вражда была особенно непримирима, одного дуновения Природы оказалось довольно, чтобы напомнить о том, что издревле ценилось превыше всего, и пробудить материнский инстинкт, на котором вырос весь род человеческий.

Ломак был среди тех немногих, кто сразу увидел, какое воздействие оказал ответ Данвиля на ход процесса. Его землистое лицо побелело, когда он поглядел на помост с заключенными.

— Они пропали, — пробормотал он про себя, двинувшись прочь из толпы. — Пропали! Ложь, которая спасла голову этого негодяя, не оставляет им ни тени надежды. Нет смысла слушать приговор, мерзостное самообладание Данвиля отправило их на гильотину! — И он выскочил за дверь у помоста, за которой была комната, где подсудимые ожидали решения по своему делу.

Роза снова уронила голову на плечо брата. Задрожав от слабости, она оперлась на руку, которой Трюден ее поддерживал. Одна из женщин на помосте попыталась помочь Трюдену и обратилась к Розе со словами утешения, но предательство мужа, похоже, парализовало ту до самого сердца. Она прошептала брату на ухо:

— Луи! Я готова умереть — ничего больше не остается мне после такого нравственного падения: ведь я любила этого человека!

После этого она устало закрыла глаза и не произнесла больше ни слова.

— Последний вопрос, и можете быть свободны, — обратился между тем председатель к Данвилю. — Вы знали о причастности вашей жены к замыслу ее брата?

Данвиль ненадолго задумался, вспомнив, что в суде присутствуют те, кто своими глазами видел и слышал, как он вел себя и какие слова говорил в ту ночь, когда его жену арестовали, и решил на сей раз ограничиться правдой.

— Мне ничего не было известно об этом, — отвечал он. — Я могу привести в свою защиту показания свидетелей, которые подтвердят, что виновность моей жены была обнаружена во время моего отъезда из Парижа.

Сколь ни был он бессердечен и самоуверен, отклик зрителей на предыдущее выступление потряс его до глубины души. Теперь он говорил тихо, стоя спиной к зрителям, и снова уставился на зеленое сукно на столе перед собой.

— Подсудимые, хотите ли вы что-то возразить или привести какие-либо свидетельства, которые опровергли бы заявление гражданина Данвиля, снявшее с него все подозрения? — спросил председатель.

— Он снял с себя подозрения самой омерзительной ложью, — ответил Трюден. — Если бы его мать удалось найти и привести сюда, ее показания подтвердили бы это.

— Готовы ли вы подтвердить свое заявление другими доказательствами? — уточнил председатель.

— Не готов.

— Гражданин суперинтендант Данвиль, вы свободны и можете идти. Ваше заявление будет донесено до сведения официальных лиц, которым вы подотчетны. Либо вы достойны всех гражданских почестей за добродетель превыше римской, либо…

Тут председатель осекся, словно запретил себе высказывать слишком поспешные суждения, и лишь повторил:

— Можете идти.

Данвиль тут же покинул здание суда — опять же через дверь для публики. Женщины на скамьях проводили его возмущенным шепотом, который, однако, вскоре утих, поскольку зрительницы увидели, что председатель закрывает книгу и обводит взглядом товарищей по трибуналу.

— Приговор! — пронеслось по зале. — Тише, тише! Приговор!

Несколько минут посовещавшись с теми, кто стоял за его креслом, председатель поднялся и вынес судьбоносный вердикт:

— Луи Трюден и Роза Данвиль, революционный трибунал, выслушав выдвинутые против вас обвинения и взвесив все, что вы имели сказать в ответ на них, постановил, что вы виновны, и присуждает вас к смерти.

Огласив таким образом приговор, он снова сел и поставил отметки против имен двух осужденных в списке заключенных. Сразу после этого началось рассмотрение следующего дела, и зрители забыли о предыдущих слушаниях, увлекшись новыми.

Глава IV

Комната ожидания при революционном трибунале была голой и мрачной, с грязным каменным полом и скамьями вдоль стен. Окна здесь были высокие и зарешеченные, а у наружной двери, выходившей на улицу, стояли два охранника. Когда Ломак вошел в это неуютное пристанище, там не оказалось ни души. В ту минуту он лишь обрадовался одиночеству. И стал ждать, медленно меряя шагами замызганный пол из конца в конец и ведя сам с собой непрерывный жаркий спор.

Через некоторое время дверь залы суда открылась и появился горбун-тюремщик, который вел Трюдена и Розу.

— Ждите здесь, пока не разберут все остальные дела и не вынесут всем приговоры, а потом вас всех вместе отведут назад в тюрьму. А, гражданин! — Он заметил Ломака в дальнем конце комнаты и поспешил к нему. — Вы, значит, еще тут? Если вы не собираетесь уходить, я бы попросил вас об одолжении.

— Я никуда не спешу, — ответил Ломак, покосившись на осужденных.

— Отлично! — воскликнул горбун и провел ладонью по губам. — Я изнываю от жажды и мечтаю промочить горло в заведении напротив. Можно попросить вас, пока меня нет, посторожить этих людей? Нет ничего проще: снаружи охрана, окна зарешечены, за стенкой трибунал. Случись что, вас сразу услышат. Окажете мне милость?

— Буду только рад такой возможности.

— Вы настоящий друг! Только не забудьте, если меня хватятся, скажите, что я был вынужден покинуть суд на несколько минут, а вас оставил на страже.

И горбун-тюремщик ринулся в питейное заведение.

Едва он исчез, как Трюден перебежал комнату и схватил Ломака за локоть.

— Спасите ее, — шепнул он. — Вот удобный случай — спасите ее!

Он весь побагровел, глаза его блуждали, и главный агент почувствовал на своей щеке его обжигающее дыхание.

— Спасите ее! — повторил Трюден, потряс Ломака за руку и потащил к двери. — Вспомните, вы в долгу перед моим отцом, вспомните наш разговор на скамье над рекой, вспомните, что́ вы сами мне сказали в ночь ареста, не ждите ничего, не раздумывайте — спасите ее, а меня оставьте, не говоря ни слова! Если я умру один, я смогу умереть как мужчина, если она пойдет на эшафот вместе со мной, силы оставят меня, я умру смертью труса! Я жил ради Розы — дайте мне умереть ради нее, и я умру счастливым!

Он хотел сказать что-то еще, но охватившее его чувство было слишком мощным. Трюден мог только снова и снова трясти руку, в которую вцепился, и указывать на скамью, где сидела Роза, склонив голову на грудь и безвольно сложив руки на коленях.

— Снаружи стоят два вооруженных охранника, окна зарешечены, вы безоружны, а даже если бы были вооружены, с одной стороны от вас на расстоянии оклика — караульное помещение, а