Когда опускается ночь - Уилки Коллинз

гражданина и гражданки Дюбуа, ответ на который вы, несомненно, подготовили. Вы выслушали материалы дела? — продолжил он, обращаясь к заключенным. Пикар и Маглуар тем временем пошептались и озадаченно посмотрели на главного агента, который стоял у них за спиной и молчал. — Вы выслушали материалы дела, заключенные? Хотите что-то сказать? Если да, помните: время трибунала ценится на вес золота и мы не позволим вам тратить его впустую.

— Требую позволения говорить от своего имени и от имени сестры, — ответил Трюден. — Я намереваюсь сберечь трибуналу время, сделав признание.

Стоило ему произнести «признание», и тихий шепот, доносившийся со стороны зрительниц, мигом стих. В этой тишине, когда все затаили дыхание, негромкий, спокойный голос Трюдена проникал в самые отдаленные уголки залы. Не позволяя себе ничем выказать бушевавшее внутри жгучее пламя надежды, Трюден обратился к суду со следующей речью:

— Я признаюсь, что втайне посещал дом на Рю-де-Клери. Я признаюсь, что люди, к которым я приходил, и есть те самые, на кого указывают улики. И наконец, я признаюсь, что целью моего общения с ними было снабжение их средствами, позволявшими покинуть Францию. Если бы я действовал из политических побуждений, если бы стремился нанести политический ущерб нынешнему правительству, меня, безусловно, можно было бы обвинить в преступных замыслах против Республики, о чем говорилось в доносе. Но когда я совершал все те поступки, которые привели меня сюда, под трибунал, никаких политических целей я не преследовал, мною не двигали никакие политические потребности. Люди, которым я помог покинуть Францию, не обладали никаким политическим влиянием и политическими связями. Я действовал исключительно из личных соображений гуманности, из сочувствия к ним и к другим людям — подобные мотивы могли бы быть у честного республиканца, и они не сделали бы его предателем интересов своей страны.

— Готовы ли вы сообщить суду, кто они такие — мужчина и женщина по фамилии Дюбуа? — нетерпеливо прервал его председатель.

— Готов, — отвечал Трюден. — Но сначала я хотел бы сказать несколько слов о моей сестре, которая оказалась здесь, перед судом, рядом со мной.

Голос его несколько утратил твердость, а щеки только теперь начали бледнеть, когда Роза подняла голову — до этого она стояла, спрятав лицо у него на плече, — и взволнованно посмотрела на брата.

— Я прошу трибунал считать мою сестру непричастной ко всему, в чем бы меня ни обвиняли, — продолжал Трюден. — Я рассказал о себе, ничего не утаив, и поэтому требую доверия к моим словам, когда буду говорить о ней. Я заявляю, что она не помогала мне и не имела ни малейшей возможности помочь. Если кого-то и обвинят, то только меня, если кто-то будет наказан, пострадать должен я один.

Тут он вдруг сбился с мысли и умолк. Уберечь себя от опасности посмотреть на Розу было несложно, но слышать ее голос стало тяжким испытанием для его самообладания, а уклониться от него Трюден не смог — едва он договорил последнюю фразу, как Роза снова подняла голову и страстно зашептала ему:

— Нет-нет, Луи! Не приносите и эту жертву после всех остальных, не надо — вам следовало бы заставить меня саму говорить за себя!

Она оторвалась от брата и вмиг очутилась перед самым столом. Ограждение перед ней затряслось — так дрожали у нее руки, когда она схватилась за него, чтобы удержаться на ногах. Спутанные волосы упали на плечи, лицо вдруг словно окаменело, в добрых голубых глазах, обычно спокойных и нежных, вспыхнуло бешеное пламя. Со стороны зрительниц послышался приглушенный гул восхищения и любопытства. Кто-то от волнения привстал со скамей, кто-то закричал:

— Тише, тише! Она сейчас будет говорить!

И она заговорила. Ее мелодичный голос, чистый и серебристый, зазвучал нежнее обыкновенного, невзирая на горестные обстоятельства, и пробился сквозь сиплый шепот и грубый гвалт.

— Господин председатель, — твердо начала бедная девочка.

Следующие ее слова заглушило шиканье сразу множества зрительниц.

— Ага! Аристократка, аристократка! Долой эти ваши проклятые титулы! — закричали они на нее.

Она выдержала эти крики, выдержала сопровождающие их бурные жесты, и неугасимое пламя все горело в ее глазах, а лицо сохраняло странную неподвижность. Она бы снова заговорила, перекрывая проклятия и гомон, но ей помешал голос брата.

— Гражданин председатель! — воскликнул Трюден. — Я не закончил. Я требую позволения завершить признание. Прошу суд не придавать значения словам моей сестры. Страдания и потрясения сегодняшнего дня поколебали ее разум. Она не отвечает за свои слова, я утверждаю это со всей серьезностью перед полным составом суда!

При этом заявлении кровь прилила к его белому лицу. Даже в этот судьбоносный миг великое сердце этого человека сжалось при мысли, что он прибегнул к обману, пусть даже из самых благородных побуждений, ради спасения жизни сестры.

— Дайте ей слово, дайте ей слово! — закричали женщины, когда Роза, не шелохнувшись, не оглянувшись на брата, словно бы она и не слышала, что он сказал, сделала вторую попытку обратиться к судьям, несмотря на вмешательство Трюдена.

— Тишина! — воззвал человек с дубинкой. — Тихо, вы, женщины! Гражданин председатель говорит.

— Суд готов выслушать заключенного Трюдена, — сказал председатель. — Он может продолжить признание. Если эта заключенная желает высказаться, мы выслушаем ее после. Приказываю обоим обвиняемым сделать свои обращения ко мне как можно более краткими, иначе они лишь усугубят их положение. Требую тишины в зале, и если мое распоряжение не будет исполнено, прикажу освободить помещение. Теперь, заключенный Трюден, прошу вас, продолжайте. О сестре больше не говорите, пусть сама скажет за себя. Наше с вами дело — мужчина и женщина по фамилии Дюбуа. Вы готовы рассказать суду, кто они? Готовы или нет?

— Повторяю, я готов, — отвечал Трюден. — Гражданин Дюбуа — слуга. Женщина по фамилии Дюбуа — мать того человека, который донес на меня, суперинтенданта Данвиля.

За этим ответом последовал низкий рокочущий гул сотен голосов — все заговорили и запричитали разом, даже не пытаясь вести себя потише. Никто из судейских не попытался унять этот взрыв изумления. Оно, будто зараза, охватило и заключенных на помосте, и глашатая, и судей в составе трибунала, которые еще миг назад так беззаботно развалились в своих креслах и молчали. Наконец волнение улеглось — далеко не сразу и лишь потому, что кто-то в самый неожиданный момент прокричал из толпы за креслом председателя:

— С дороги! Суперинтенданту Данвилю дурно!

Тут все снова принялись яростно перешептываться, множество голосов перебивали друг друга, потом по толпе официальных лиц прокатилась волна, потом настала полная тишина — а потом у судейского стола вдруг появился Данвиль, совершенно один.

Один его вид, когда он повернул