Город - Дэвид Бениофф

— Если он за нами пришлет, — сказала Вика, — и нас к нему поведут, будь уверен, всех еще раз обыщут.

— Пленных уже обыскивали. Они что думают — мы пистолеты в хлеву найдем?

— Он знает, что за ним охотятся. Очень осторожный. Пистолеты найдут.

Коля ответил ей долгим и скорбным звуком — испустил газы. Словно взял протяжную ноту на баритон-саксофоне. Вика зажмурилась и несколько секунд дышала ртом. Я тем временем при свете костерка рассматривал ее бледно-рыжие ресницы.

— И все равно, — наконец сказала она, — пистолеты найдут.

— Так и что нам тогда делать — душить его голыми руками?

Вика залезла куда-то себе под одежду, вытащила финский нож из ножен на поясе и выдолбила в мерзлой земле могилку. Когда ямка оказалась достаточно глубока, она положила туда свой пистолет и протянула руку за Колиным.

— Я лучше оставлю.

Но она руки не убирала, и Коля сдался. Забросав оба пистолета землей, Вика расстегнула комбинезон и ремень на брюках. Коля игриво ткнул меня под ребра. Комбинезон спустился с Викиных плеч. Под комбинезоном на ней были толстая клетчатая рубашка и теплое белье в два слоя. Но на миг я углядел грязноватую ключицу. О человеческих ключицах я раньше никогда не задумывался, а у Вики они походили на крылья летящей чайки. Вика вытянула ремень, задрала рубашку и теплое белье под самую грудь, придержав их подбородком, и снова застегнула ремень — прямо на голом теле. Ножны легли над самым солнечным сплетением, и когда она привела одежду в порядок и снова застегнула комбинезон, невозможно было догадаться, что они там.

Потом она взяла меня за руку и положила мою ладонь себе на грудь:

— Чувствуешь что-нибудь?

Я покачал головой, а Коля засмеялся:

— Не то говоришь.

Вика мне улыбнулась. Моя рука по-прежнему лежала у нее на груди, подбитой слоями одежды. Я боялся убрать ладонь — и боялся не убирать.

— Лёва, не слушай его. Его мать через жопу родила.

— Вас наедине оставить? Я могу вон к Ваське уйти спать. Ему там как-то одиноко.

— А с моим ножом как быть? — спросил я.

— Ох, про твой я забыла.

— Давай мне, — сказал Коля. — Я умею им пользоваться.

— Нет, — сказала Вика. — Тебя будут обыскивать тщательнее. Ты один на солдата похож. — Она нагнулась, и я убрал руку, хоть и был уверен, что возможность упустил. Но вот какую возможность? Что мне следовало сделать? Этого я так и не понял. Вика отстегнула ножны у меня с лодыжки и взвесила на ладони. Потом сунула их мне спереди в ботинок и под носок, поглубже. Осмотрела ботинок. Ничего нигде не торчало. Она похлопала по коже и удовлетворенно кивнула.

— Нормально ходить можешь?

Я встал и сделал несколько шагов. Ножны упирались в ногу, но держались.

— Поглядите на него, — сказал Коля. — Бесшумный убийца.

Я опять сел к Вике поближе. Она вдруг коснулась кожи у меня под ухом и провела ногтем вниз по шее и вокруг — до другого уха.

— Здесь разрежешь, — сказала она, — и никто больше не зашьет.

Старшие офицеры айнзацгруппы «А» устроились в занятом райкоме партии над полностью выгоревшим отделением милиции — на этаже с неопрятными кабинетиками, где на полу облезлый линолеум. Во всем здании воняло дымом и дизельными парами, но немцы уже восстановили энергоснабжение и растопили печи. На втором этаже было тепло и удобно. Ну, если не считать отдельных мазков высохшей крови на стенах. Не прошло и пары часов после того, как мы спрятали пистолеты, — за нами пришли два автоматчика и отвели в бывший зал заседаний, где до войны собирался на свои пленумы райком. Окна выходили на темную улицу. На стенах по-прежнему висели портреты Сталина и Жданова — их не оскверняли, будто строгостью своих лиц вожди так мало нервировали немцев, что те даже не сочли за труд их сорвать или изрисовать.

Абендрот сидел в дальнем конце длинного стола для заседаний и пил что-то прозрачное из хрустального бокала. Когда нас ввели в комнату, он кивнул, но не встал. Серая фуражка с высокой туей — черный околыш, под немецким орлом серебряный череп — лежала на столе. А между фуражкой и почти пустой бутылкой неведомой жидкости лежала дорожная шахматная доска. Фигуры уже расставлены.

Я ожидал увидеть подтянутого физкультурника или профессора, но Абендрот не выглядел ни тем и ни другим. Он был довольно массивный, сложен, как метатель молота, и узкий воротничок впивался ему в шею. Тяжелый хрустальный бокал в его лапе выглядел миниатюрным и хрупким, как кукольная чашечка. На вид не больше тридцати, однако стриженные под машинку волосы на висках и щетина на подбородке серебрились. На правой петлице тускло блестели руны СС, на левой — четыре квадратика. А посередине висел черно-серебряный Рыцарский крест.

Выпил он уже изрядно, но его движения были точны. Я с младых ногтей научился распознавать пьяных — даже умеющих пить. Отец пил не сильно, а вот его друзья, все эти поэты и драматурги, заливали за воротник хорошо. Можно сказать, не просыхали. Некоторых при этом развозило, и они при встрече бросались слюнявить меня своими поцелуями, ерошили мне волосы и говорили, как мне повезло, что у меня такой замечательный папа. Другие, выпив, становились холодными и далекими, как луна в небе, — дождаться не могли, когда же я наконец уйду в нашу с сестренкой комнату, оставлю взрослых в покое, чтобы они без помех могли обсуждать Литфонд или выходки Мандельштама. Некоторые после единственной рюмки водки начинали бессвязно бормотать, а других красноречие посещало, лишь когда они выпивали всю бутылку.

У Абендрота подозрительно сверкали глаза. Он то и дело без видимой причины улыбался — видно, сам себе анекдоты рассказывал. На нас он смотрел и ничего не говорил, пока не допил бокал. После чего потер руки и пожал плечами.

— Сливовый шнапс, — сказал он по-русски, довольно чисто, но, как и его коллега у школы, акцента не скрывал. — Один мой знакомый старик сам делает. Это лучшее пойло на свете. Я всегда с собой ящик вожу. Кто-то из вас говорит по-немецки?

— Я, — ответил Коля.

— Где выучил?

— Бабка была из Вены. — Правда это или нет, я понятия не имел, но Коля отвечал так твердо, что Абендрот, похоже, поверил.

— Waren Sie schon einmal in Wien?

— Nein[8].

— Жаль. Прекрасный город. И никто его до сих пор не бомбил. Но это ненадолго. Наверняка англичане до него доберутся уже в этом году. Вам кто-то сказал, что я играю в шахматы?

— Ваш… коллега возле школы. Оберштурмфюрер, по-моему? По-русски говорит почти так же хо-рошо, как вы.

— Кюфер? С усиками?

— Да-да, точно. Он был очень… — Коля замялся, словно бы не решаясь сказать обидное, — дружелюбный.

Абендрот несколько секунд пристально смотрел на Колю, а потом с веселым отвращением фыркнул. Прикрыв рот запястьем, рыгнул и налил себе еще шнапса.

— Он такой. Да, очень дружелюбный наш Кюфер. А как это вы обо мне заговорили?

— Я ему сказал, что мой друг — один из лучших шахматистов Ленинграда, а он сказал…

— Вот этот твой еврейский друг?

— Ха… он тоже так пошутил, но нет, Лев никакой не еврей. Нос — его проклятие, а вот денег еврейских нет и в помине.

— Удивительно, что Кюфер не осмотрел член этого мальчика, чтобы удостовериться в его расовой чистоте.

И не спуская с меня глаз, Абендрот что-то сказал охранникам по-немецки. Те с любопытством взглянули на меня.

— Ты понял, что я сказал? — спросил он Колю.

— Да.

— Переведи своим друзьям.

— «Моя профессия — распознавать еврея по лицу».

— Очень хорошо. И, в отличие от моего друга Кюфера, девушку по лицу я тоже умею распознать. Сними шапку, дорогая моя.

На долгий-долгий миг Вика замерла. Я не осмеливался на нее посмотреть, но знал — она взвешивает все «за» и «против». Браться за нож или нет? Браться бессмысленно — автоматчики срежут ее, не успеет она и шагу ступить, но, видимо, только бессмысленные жесты нам и оставались. И еще я почувствовал, как рядом со мной весь подобрался Коля: если Вика выхватит нож, он кинется на ближайшего охранника, и после этого все закончится очень быстро.

Неотвратимость близкой смерти меня, как ни странно, не испугала. Я и без того слишком долго боялся; я устал, проголодался — еще и переживать? Но хотя страх мой пошел на убыль, мужества отнюдь не прибавилось. Я так ослаб, что ноги дрожали уже от того, что я стою. Ничто меня больше не заботило, в том числе и судьба Льва Бенёва.

Наконец Вика стащила с головы кроличью шапку и стала мять ее в руках. Абендрот одним махом выпил полбокала, причмокнул губами и кивнул:

— Будешь хорошенькой, когда волосы отрастут. Итак, карты на столе, да? Скажи-ка мне, — обратился он к Коле. — Вот ты неплохо говоришь по-немецки, а по-русски читать не умеешь?

— У меня голова болит читать.

— Разумеется. А ты, — он перевел взгляд на меня, — один из лучших шахматистов Ленинграда, но читать тоже не умеешь? Странно, не так ли? Большинство моих знакомых шахматистов — люди очень грамотные.