Город - Дэвид Бениофф

Дэвид Бениофф

Город

Тимур Бекмамбетов представляет

Книга, которую вы держите в руках, мне особенно дорога. Ее автор — замечательный американский сценарист и писатель Дэвид Бениофф, известный российскому зрителю лишь как автор легендарных блокбастеров «Троя» и «Люди Икс». Мы встретились несколько лет назад в ресторане старинного по лос-анжелесским меркам отеля «Шато Мармон» после того, как я за одну ночь, взахлеб, прочитал рукопись еще ненапечатанной тогда книги. Влюбившись в героев романа о блокадном Ленинграде, я расчитывал получить права на его экранизацию, но, увы, автор мне отказал. «Это история моей семьи, — сказал он, — и надеюсь, когда-нибудь, когда освобожусь от монстров и суперменов, я сниму фильм о том, что меня действительно волнует…» Многие из наших дедушек и бабушек прошли через испытание той страшной войной, но не многим из них посчастливилось иметь такого талантливого и любящего внука, как Дэвид.

«Город» — книга о молодых и для молодых. Для сегодняшних молодых, которые сутками пропадают в Интернете и ни дня не могут прожить без мобильного телефона, которые любят 3D-кинофильмы и, к сожалению, мало что знают уже о Великой Отечественной войне. Главные герои «Города» тоже молоды: семнадцатилетний Лев Бенёв, сын репрессированного поэта, и двадцатилетний красавец балагур Николай, одаренный студент филологического факультета, мечтающий о литературной славе.

Нелепая случайность сводит героев в Ленинграде в первую блокадную зиму 1942 года. Вместе им суждено прожить странную и страшную неделю, которая определит их судьбы. Здесь нет налета пафоса, нет запланированного героизма, но есть искренняя авторская симпатия к героям — героям, которые спорят и подшучивают друг над другом даже в невыносимый мороз, даже на грани голодного обморока. При этом книга очень трогательная, в ней есть нежная история первой юношеской любви, окруженная страшными декорациями блокадного города.

Мальчишкой я часто приезжал в Питер (тогда еще Ленинград) к сестре на каникулы. Отец сестры — первый муж нашей мамы — ушел на Финскую войну прямо со школьной скамьи. А когда началась Великая Отечественная, ему был всего 21 год. Всю блокаду он провел в Ленинграде, где и встретил мою маму. Вскоре после войны они поженились, но всего через полгода после свадьбы он умер от ран. Трагедия, знакомая миллионам семей. А еще через полгода родилась моя сестра. Кстати, первой читательницей этой книги стала именно она — для меня было особенно важно ее мнение. Книга ей понравилась, хотя я ожидал услышать массу критических замечаний, ведь питерцы очень не любят, когда чужаки (особенно иностранцы) пишут об их городе. Тем более о блокаде.

И хотя история, рассказанная Дэвидом Бениоффом, не документальная, атмосфера блокадного города передана очень точно. Я как будто снова возвращаюсь в свое детство, слышу неспешные, почти всегда полушепотом, разговоры о 900 днях стояния Великого Города.

Тимур Бекмамбетов

и если Город падет и уцелеет единственный он будет носить Город в себе по дорогам изгнания он будет Городом

Наконец Шенк решил, будто все понял, и захохотал громче. А потом вдруг серьезно спросил:

— Думаешь, русские — гомосексуалисты?

— Узнаешь в конце войны, — ответил я.

Мой дед ножом убил двух немцев, когда ему еще и восемнадцати не сравнялось. Не помню, чтобы мне кто-нибудь об этом рассказывал. Мне кажется, я знал это всегда. Как, например, знал, что «Янки» на свое поле надевают полоски, а на выезды — серое. Но это знание у меня не от рождения. Кто рассказал мне? Отец — нет, он никогда со мной не секретничал. Мать тоже. Она вообще избегала говорить о неприятном — кровавом, раковом, уродливом. Да и бабушка вряд ли говорила. Она знала все русские народные сказки, почти без исключения — страшные: волки пожирают детишек, ведьмы сажают в печи. Но при мне бабушка ни разу не заговаривала о войне. И уж совершенно точно не рассказывал сам дед — улыбчивый хранитель самых ранних моих воспоминаний, тихий, черноглазый и щуплый. Он держал меня за руку, когда мы переходили проспекты, сидел в парке на лавочке и читал русскую газету, пока я гонял голубей и терзал веточками муравьев.

Вырос я в двух кварталах от деда с бабкой и виделся с ними почти каждый день. У них была своя маленькая страховая компания. Они работали дома в Бей-Ридже, прямо в комнатах-пеналах. Страховали в основном других русских иммигрантов. Бабушка вечно висела на телефоне — убалтывала клиентов. Перед ней никто не мог устоять. Она их очаровывала или пугала, но так или иначе страховки они покупали. Дед восседал за столом, вел все делопроизводство. Маленьким я сидел у него на коленях, не сводя глаз с обрубка указательного пальца у него на левой руке, округлого и гладкого. Две фаланги деду отсекли так чисто, что казалось, будто он вообще без них родился. Стояло лето, играли «Янки», по радио (папа только на семидесятилетие подарил деду цветной телевизор) передавали матч. Дед так и не избавился от акцента, не ходил на выборы, но стал преданным болельщиком «Янки».

В конце девяностых компании деда с бабкой сделала предложение страховая корпорация. Все говорили, что предложение хорошее, поэтому бабушка запросила вдвое больше. Торговались они, должно быть, люто. Но с моей бабушкой торговаться — только время тратить. В конечном итоге ей дали затребованную сумму, и они с дедом по традиции продали квартиру и переехали во Флориду.

Они купили домик на побережье Мексиканского залива. Это был шедевр с плоской крышей, построенный в 1949-м одним архитектором, который стал бы знаменит, если бы не утонул в том же году. Строгий и величественный дом — сталь и бетон — высился на одиноком утесе над заливом. Не таким обычно воображаешь себе жилище пары пенсионеров, но дед с бабкой переехали на юг отнюдь не увядать на солнышке. Дед почти все дни проводит за компьютером — играет онлайн в шахматы со старыми друзьями. Бабушка, которой бездеятельность надоела уже через пару недель после переезда, придумала себе занятие — в Сарасотском колледже преподает русскую литературу загорелым студентам, у которых, судя по тому единственному разу, когда я заглядывал к ней на уроки, явно не проходит стресс от ее сквернословия и сарказма, а также от ее идеальной памяти на стихи Пушкина.

Каждый вечер дед с бабкой ужинают на террасе, открытой темным водам залива, которые простираются до самой Мексики. Спят, не закрывая окон, и ночные мотыльки бьются крылышками о москитные сетки. Деда с бабкой, в отличие от других флоридских пенсионеров, не заботит преступность. Парадная дверь у них обычно не заперта, сигнализации нет. Они не пристегиваются в машине, на солнце не мажутся лосьонами. Они решили, что прикончить их может только Бог, а в Него они не верят.

Я живу в Лос-Анджелесе и пишу киносценарии о супергероях-мутантах. Два года назад один журнал для сценаристов попросил меня написать автобиографический очерк. Я дописал до половины, и вдруг понял, до чего же скучна моя жизнь. Нет, я не жалуюсь. Хотя конспект моего существования читать уныло — школа, колледж, случайные заработки, магистратура, случайные заработки, опять магистратура, супергерои-мутанты. В общем-то жаловаться не на что. Однако, мучаясь с этим очерком, я решил, что мне совсем не хочется писать о своей жизни. Даже пятьсот слов. Мне захотелось написать о Ленинграде.

Дед с бабкой встретили меня в аэропорту Сарасоты. Я нагнулся их поцеловать, а они мне снизу вверх заулыбались. Их всегда слегка озадачивало наличие огромного внука-американца (при росте шесть футов два дюйма я рядом с ними гигант). По пути домой на местном рыбном рынке мы купили помпано. Дед поджарил его на гриле без всяких добавок — только масло, соль и лимон. Как и все его блюда, приготовить эту рыбу вроде бы невероятно легко. Дело заняло десять минут, а на вкус она превосходила все, что я в том году ел в Лос-Анджелесе. Бабушка не готовит. У нас в семье она этим знаменита — ничего сложнее хлопьев на завтрак принципиально не делает.

После ужина бабушка закурила, а дед разлил по стаканам домашнюю черносмородиновку. Мы сидели и слушали хор цикад и сверчков, глядели на черный залив да изредка прихлопывали комаров.

— Я захватил магнитофон. Может, поговорим о войне?

Мне показалось, бабушка закатила глаза, смахивая пепел в траву.

— А что?

— Ты прожил сорок лет, и вдруг тебе интересно.

— Мне тридцать четыре. — Я посмотрел на деда, и он мне улыбнулся. — Что такое? Вы что, за Гитлера были? Скрываете нацистское прошлое?

— Нет, — ответил дед, продолжая улыбаться. — За Гитлера мы не были.

— Но вы думали, что мне сорок?