Если я забуду тебя… - Роберт де Ропп

— Конечно, это дело вкуса, — заметил Метилий, — и я далек от того, чтобы критиковать Септимия. Если бы мы сражались с варварами, мой дорогой Луций, я бы даже не упомянул о возможности сдачи, потому что ни один уважающий себя римлянин не может перенести порабощение варварами. Однако же евреи народ цивилизованный, и их закон запрещает им обращать в рабов ближнего. К тому же среди жителей города у нас много друзей, которые заступятся за нас перед Элеазаром. Что до меня, то я давно уже не испытываю пристрастия к героической смерти. Я говорил тебе, что с давних пор мечтаю оставить военную службу, которой не подхожу по характеру, и удалиться на берег Геннесаретского озера, где проведу в мире и покое свои последние дни, наслаждаясь красотой и поэзией. И потому, как командующий крепости я приказываю тебе спуститься вниз и просить, чтобы они прислали троих представителей, с которыми мы могли бы обсудить условия сдачи. Если же Септимий попытается задержать тебя или вмешаться в это дело, скажи ему, что это мой приказ, ведь он ужасно самонадеянный молодой человек и явно вообразил, будто он командующий, а не центурион.

Этот приказ Метилия поставил меня в сложное положение, ведь я очень уважал и любил Септимия и знал, что он станет презирать меня за то, что я послужил сдаче. Однако казалось бессмысленным жертвовать жизнями шестисот человек просто ради героического жеста, и потому позвав Марка и двадцать наших ветеранов, я рассказал им о задаче, возложенной на меня Метилием. Затем взяв в руки щит и надев свой шлем, так как я был уверен, что меня встретят стрелами, я спустился к нижней створке башни, которая была открыта в двадцати футах над землей, и громко призвал находящихся внизу людей выслушать меня. Как я и ожидал, я сразу же стал мишенью для лучников, однако перед лицом я держал щит, пока они не изасходовали свои стрелы, хотя две из них и коснулись щита, так как меткостью они не отличались. Сначала на арамейском, затем по гречески, я громко прокричал что Метилий, командующий крепостью, желает принять послов, с которыми он мог бы обговорить условия сдачи. Дикий восторг пронесся среди людей, находящихся внизу, им казалось величайшей победой, что они заставили римских солдат просить об этих условиях. Элеазар, в одиночестве стоящий на крыше частично разрушенного дворца, ничего не ответил, но лишь смотрел на меня с блеском фанатичной ненависти в глазах. Однако Горион бен Никодим, которого я когда-то встречал у Мариамны и который был моим другом, вышел к основанию башни и вежливо спросил, не могу ли я подождать ответа, потому что прежде чем будет принято решение, столь жизненные вопросы, касающиеся благополучия города, должны обсуждаться Синедрионом.

Я ушел от проема и лицом к лицу столкнулся с Септимием, который в ярости спрашивал, кого я из себя вообразил, и как я осмелился делать предложения о сдаче евреям. Когда я объяснил ему, что попросту был выбран Метилием за то, что говорю по арамейски, он начал проклинать трусость командующего и поклялся всадить меч и брюхо Метилия, если он немедленно не переменит решение. Он без сомнения сразу же выполнил бы эту угрозу, если бы мой брат и я не вмешались и не успокоили его. Велев нашим ветеранам держать его, я заговорил с Септимием, отмечая, что не будет никакой пользы, если более шестисот римлян погибнут от голода, поедая крыс. Более того, я сказал ему, что ничто не доставит большего удовольствия Гессию Флору, чем известия, что мы убиты евреями, и ничто не огорчит его больше, чем новость о нашем спасении. Это умиротворило Септимия больше всех остальных слов, потому что Гессия Флора он ненавидел больше, чем презирал Метилия. Однако, он ответил мне, что я глупец, если думаю, что мы спасемся, и что Элеазар перебьет нас, как только мы сложим оружие. На мои слова, что это против их закона — убить врага, сложившего оружия, он только засмеялся и спросил, как можно доверять людям, которые убили своего первосвященника и спалили архивы, являющиеся нервной системой их собственного города.

Но я не мог согласиться с мрачными пророчествами Септимия, ведь я знал, что мирная партия попрежнему сильна в Иерусалиме и что Синедрион делает все возможное, чтобы сдержать Элеазара и предотвратить все, что могло бы вызвать еще большую враждебность римлян. В этом отношении я не ошибся, так как после очень недолгого обсуждения Синедрон принял решение. Я увидел группу уважаемых евреев во главе с новым первосвященником, идущую через развалины дворца Ирода и остановившуюся у подножия башни Гиппика. Трое молодых человека, выбранные Синедрионом для ведения переговоров, вышли вперед. Одним из них был Гоион бен Никодим, имена двух других были Ананий бен Садок и Иуда бен Ионафан. Приведенные к Метилию, они сказали ему, что посланы Синедрионом, чтобы дать ему слово о безопасности гарнизона, при условии что все солдаты сдадут оружие и выйдут из башен, никто не будет убит или оскорблен, но войска будут выведены из города и отпущены. При этих словах Метилий широко усмехнулся, потому что видел, что у него есть возможность выжить и наслаждаться абрикосами и поэзией у Геннесаретского озера. Затем, извинившись, что не может развлечь послов, не имея возможности что-нибудь предложить им, кроме грязной воды и крыс, он весело пожал каждому правую руку, и чтобы сделать клятву более крепкой созвал всех центурионов и велел им пожать правые руки трех послов. Возможно он позвал бы и декурионов, если бы послы не устали от такого количества рукопожатий и клятв облачением первосвященника, что было самой святой клятвой, от которой нельзя было освободиться.

Эта новость была передана солдатам трех башен, которые начали складывать оружие, снимая даже нагрудники и шлемы, ибо таковы были условия сдачи. Затем группами по десять человек, под командованием декурионов они выходили из башен и собирались на солнечной лужайке посреди разрушенного дворца. Со всех сторон напирали жители Иерусалима, пришедшие посмотреть сдачу римского гарнизона. Для них это был великий и памятный миг, конец столетия чужеземного правления и начала свободы. И потому их собралось несколько тысяч, они облепили стены, смотрящие на дворец, которые, казалось, были полностью скрыты человеческими головами. Священники и левиты со своими инструментами собрались вместе, чтобы благодарить Бога и с радостным шумом обратились к Господу. Первосвященник и старейшины Синедриона стояли перед одним из дворцовых зданий, которое хоть и было сожжено, все же давало им защиту от жаркого солнца. С другой стороны стоял Элеазар с сотней храмовых стражников, за которыми стояла толпа вооруженных зелотов, самых лютых фанатиков, которых я когда-либо видел. Они были такими же дикими и оборванными как и раньше, покрытые шкурами, с нечесанными волосами и бородами, но теперь они были вооружены мечами и смотрели на собравшихся римлян, словно дикие звери на добычу.

Когда из башен вышла последняя группа людей, и все ждали команды покинуть город, я неожиданно увидел, как Элеазар поднял к небесам руки и закричал:

— Во имя Господа множеств нападайте на них. Избивайте этих чужеземцев. Пусть все погибнут.

Эти слова заставили меня похолодеть. Нас предали, и я организовал предательство. Я яростно оглянулся на старейших Синедриона, на трех послов, которые клялись облачением первосвященника, что нам не причинят вреда. Они побледнели словно призраки и, казалось, смотрели на приближение вооруженных людей с еще большим ужасом чем римляне. Что же до послов, то они разорвали свои одежды, и посыпали голову пылью и взывали к небесам быть свидетелями вероломства Элеазара, который поклялся им соблюдать условия сдачи.

То, что последовало за этим, было кровавой бойней. Во время войны я видел много ужасного, но ничто не жило в моей памяти более живо, чем избиение римского гарнизона. Септимий, стоящий рядом, обратился ко мне с легким презрением:

— Смотри, как они соблюдают свой закон, — сказал он, а затем обратился к солдатам громко крикнул им, чтобы никто не двигался, чтоб все стояли твердо до конца, чтобы можно было показать этим собакам, что римляне умеют умирать.

Затем, перед глазами народа Иерусалима началось избиение. Обезумевшие зелоты словно звери метались среди безоружных людей, размахивая мечами словно сборщики урожая на пшеничном поле, пока их худые, опаленные солнцем тела не стали алыми от римской крови. Никто не сделал ни одного движения, кроме Метилия, которого оставило мужество, и который рухнул к ногам нападающих, крича, что он рад стать иудеем, и что они могут обрезать его и даже использовать для этого свои мечи, если они только оставят ему жизнь. Эти крики не произвели бы на зелотов никакого впечатления, и они перерезали бы ему глотку, если бы Элеазар не велел пощадить его, потому что считал обращение Метилия венцом своего триумфа. Обратив внимания на нас, он бросился к Септимию и ударом меча раскроил центуриону череп. Взглянув на меня, он остановился и, рыча от ненависти, заявил, каким преданным делу евреев другом я оказался, затем закричал, что Бог осудит меня. Но я, чувствуя, что стою на пороге смерти, не желая спускаться в Аид с проповедью Элеазара, все еще звучавшего у меня в ушах. И потому я велел ему молчать и наносить удар и не приписывать свои пороки Богу.