Гости Анжелы Тересы - Дагмар Эдквист

Давид чуть было не спросил: а имеют ли цифры вообще какое-нибудь значение для старой сеньоры, но вовремя удержался.

Когда они спустились вниз, Анжела Тереса сидела, как прежде, но удивила его, спросив с известной живостью:

— Понравились вам комнаты? Видели наш душ?

Да, он видел душ, он восхищен. Как можно деликатнее он спросил ее о плате.

И отлично видел, что Анунциата опять делает какие-то режиссерские знаки, теперь за его спиной, хотя Анжела Тереса не обращала на них внимания; она раскрыла свой веер и достала из него бумажку, держа ее на расстоянии, как все дальнозоркие, она прочла несколько отчетливо выписанных цифр, он мог их видеть с того места, где стоял.

— Нет, здесь слишком много! — воскликнула она с испугом, — Нельзя столько платить за жилье… Пако наверно ошибся…

Пако? Ах, да, конечно, это ведь уменьшительное от Франсиско.

— Нет, сеньора, это очень умеренная плата, — возразил он.

Он произнес это с некоторым усилием. Доходы его были ограниченны, а расходы как раз сейчас большие. С этими старыми женщинами можно было бы так легко сторговаться. Но Жорди определил плату точно: для Давида выгоднее, чем любая квартира в городе, а для Анжелы Тересы — или, что важнее, для Анунциаты — больше, чем они могли мечтать.

Так вот почему Жорди приходил сюда; он не мог оказать дружескую услугу Давиду за счет этих старых женщин.

— Мне за глаза хватит и поменьше, — покорно промолвила Анжела Тереса.

Проклятый Жорди, подумал Давид, про себя усмехнувшись и выругавшись одновременно, — так как оказался вынужденным сам навязывать им более высокую плату; а если бы он согласился на более низкую, потерял бы уважение Жорди.

Договорившись обо всем, Анунциата поспешила за глиняной бутылочкой смородинового ликера, и все выпили за совершенную сделку.

— Жаль, Люсьен Мари нет, — вздохнул Давид.

Но тут Анжелу Тересу охватил новый приступ страха.

— Господь милосердный, а вдруг они взяли и посадили ее в тюрьму, — снова со страхом произнесла Анжела Тереса.

Давид ушел оттуда, размышляя, чем все это кончится.

18. Гора Тибидабо

В тот день, когда Люсьен Мари выписали из больницы — прошло еще немного времени — горы стали совсем золотые из-за цветущей жимолости, точно такие, какими она рисовала их в своем воображении угрюмым зимним днем в Париже.

Давид заехал за ней на такси Гонзалеса, по головокружительной горной дороге они спустились к побережью и добрались до городка, откуда шли автобусы прямо до Барселоны.

Они изменили свои планы. Решили теперь зарегистрировать свой брак в Барселоне, а потом уже сообщить семье Люсьен Мари как о свершившемся факте, не называя точной даты. Сейчас было бы уже смешно устраивать семейное торжество после такого продолжительного пребывания за границей. Давид собрал все бумаги из Парижа и Стокгольма. Бумаги, бумаги — скоро его самого с Люсьен Мари положат под пресс, а потом вставят в общественный гербарий с официальной этикеткой. И не нужны им будут всякие увертки и мелкая ложь.

Как горит эта жимолость! И какое божественно синее море!

Люсьен Мари смотрела, смотрела, не отрываясь, крепко стиснув руку Давида. Ее охватило то чувство возбуждения, какое испытывает узник, после долгого заключения выпущенный на свободу.

Была у них и другая причина для поездки в Барселону. Доктор посоветовал им показать руку Люсьен Мари врачу-специалисту.

Зарегистрировать брак и сходить к доктору.

— Когда я был маленький, люди тоже ездили в Стокгольм, чтобы сходить в театр и сделать операцию, — заметил Давид.

Он сразу же раскаялся в своей шутке. Но Люсьен Мари засмеялась и сделала вид, что это ее не касается. Слава Богу, ему хоть не нужно извиняться, она и так понимала ход его мыслей и все его словечки.

Она наверняка еще чувствовала себя усталой, но виду не показывала. Последнюю неделю в монастырской больнице ей дали отлежаться на солнышке на балконе и вволю гулять во внутреннем дворике.

Она спросила, знает ли он Барселону.

Да, он мог ориентироваться в этом городе, после того, как жил там, собирая материал к своей работе о Гауди.

Но само слово Барселона означало для него что-то еще более давнее: сюда ездили отец и мать, это было великим путешествием их жизни, тем, о чем они потом рассказывали своим детям. Еще за несколько месяцев перед смертью его мать бредила цветочным базаром на Рамбле — его пышными красками, его весельем и толчеей. А канатная дорога! Путешествие, от которого захватывает дух, в корзине по воздуху, над широко раскинувшейся гаванью, к горе Тибидабо, и небо за горой лимонно-желтого цвета… Его мать рассказывала тогда об одном определенном случае, но для него с тех пор небо за горой Тибидабо отныне неизменно было лимонно-желтого цвета, в отличие от таких знакомых, привычно голубых небес в его родной Швеции.

А как он, еще будучи мальчиком, мечтал совершить туда это длинное, продолжительное путешествие в дальние края, мечтал сам все посмотреть, почувствовать головокружение в той маленькой корзине, на натянутом высоко в небе канате, мечтал увидеть, как под ним сверкает в солнечном свете гавань, удивляясь, как громадные пароходы со всех концов света становятся внизу крошечными, как игрушечные кораблики, сделанные из коры…

— Поедем прямо к канатной дороге, — предложила Люсьен Мари.

Так он и сделал, когда приехал туда первый раз, сказал Давид. Но после того, как туда ездили его родители, там произошло то же, что и во всей Европе — во время войны одна бомба — то ли благодаря искусству бомбометателя, то ли по несчастливой случайности — оборвала стальной канат, и с тех пор его не починили. Вышка канатной дороги так до сего времени и стояла, старая, проржавевшая, полуразвалившаяся.

Взрослый мужчина, каким он стал теперь, только пожал плечами — но мальчик в его душе заплакал. Можно, конечно, отыскать и другое занятие, необязательно скользить, как птица, над атлантическими гигантами и заглядывать в их мощные трубы, поплевывая в них, в конце-то концов, если уж ты такой прыткий — но фантазия у взрослых такая бессильная, такая беспомощная, никак ей не удается придать ожиданию какого-то события сияние и ощущение бесконечности. Сна просто не в силах раскрасить небо в настоящий лимонно-желтый цвет.

Никогда ему не подняться на гору Тибидабо.

Они приехали в Барселону в сумеречный час, или, точнее, в момент, когда зажигаются фонари и свет становится искусственным.

Толчея на Рамбле была по меньшей мере такая же, как раньше — но не было непринужденности, не было красочной, южной, оживленной толпы. Никто не улыбался. Резкий свет неона делал лица напряженными и жесткими, громкоговорители заглушали человеческие голоса. И повсюду униформы и черные краски… Сколько же, собственно, жандармов в Барселоне, в этом самом больном месте диктатуры?