Инамората - Джозеф Ганьеми

Управляющий четыре раза постучал в дверь и, когда ответа не последовало, отпер ее и пропустил меня внутрь. Похоже, ему не терпелось вернуться назад к бутылке, поскольку он торопливо откланялся, пригрозив напоследок:

— И без фокусов тут! У меня отличная память на лица.

Я заверил его, что не имею намерения «фокусничать». Старик хмыкнул, подтянул штаны и зашаркал прочь, оставив меня в одиночестве в чужом номере.

Я поднял жалюзи, чтобы впустить свет в обставленную по-спартански комнату: голый матрас, плитка, умывальник с обитым фарфоровым тазом и висящий рядом на стене ремень для заточки бритвы. На пыльном бюро лежали всякие вещички, которые можно было принять за содержимое мужских карманов: сорок центов мелочью, замусоленная кроличья лапа, пачка «Честерфилда». Стены пожелтели, видимо, сигаретный дым в комнате не выветривался. Я попенял себе, что не поинтересовался у управляющего, как долго Стонлоу живет в отеле. Осматривая его номер, я с трудом мог представить себе, что кто-то выдержит здесь больше нескольких дней, уж слишком мрачной и неприветливой была эта комната. Но, похоже, Стонлоу прожил здесь достаточно долго, раз успел сдружиться с управляющим и получить от него разрешение держать голубятню на крыше. Но где тогда его книги о разведении голубей? Где дневники, в которых ведется учет писем, полученных от таких же любителей птиц? Аскетичность комнаты казалась более чем странной, даже подозрительной, через двадцать минут, когда я закончил осмотр, я знал о Стонлоу не больше, чем до прихода сюда. Я уже стал сомневаться, что такой человек вообще существует. Или же меня просто хотели заставить в это поверить?

Я завалился на кровать, и пружины заскрипели подо мной. Я прождал еще четверть часа. В лучиках света кружилась пыль, вылетавшая из пегого ковра. Мне вспомнился отвратительный шотландец, преподававший нам анатомию в медицинской школе. Он с упоением объяснял нам состав обыкновенной домашней пыли: «Кожа и волосы, парни, — говорил он, сверкая румяными щеками. — Кожа и волосы». И теперь, наблюдая, как крошечные частички медленно кружатся в солнечном луче, я неожиданно подумал: «А вдруг это все, что остаюсь от Стонлоу?..»

Почему я битый час провел в праздных размышлениях и не удосужился заглянуть под кровать прежде, чем меня что-то резко — словно удар гонга — подтолкнуло к этому?

Потому что у меня не было опыта. И потому, что я был в чужой комнате. Вот мне и не пришло в голову порыться в бюро Стонлоу или посмотреть под кровать; так и маленький ребенок не догадывается, что можно поискать игрушку, которую от него спрятали.

Теперь, когда я дерзнул совершить этот… проступок, как бы назвал его мой отец, я совершил его с тем же усердием, с каким тот же самый ребенок спустя несколько лет станет искать рождественские подарки. Бюро Стонлоу сулило самые многообещающие находки, но на всякий случай я для начала встал на колени и глянул под кровать.

И там я обнаружил то, что Стонлоу явно прятал от посторонних глаз.

Среди клубков пыли, за парой старых рабочих ботинок, лежал маленький портфель из потрескавшейся кожи. Я вытащил его и услышал, как внутри позвякивают какие-то металлические детали, но удержался от очевидного (но неверного) заключения, что нашел бритвенный прибор. Благодаря своей буйной фантазии я решил поначалу, что Стонлоу собирал реликвии времен Гражданской войны и я держу в руках полевой хирургический саквояж.

Когда я открыл портфель, оттуда, подобно змее, выскочила длинная резиновая трубка. Я не испугался, а лишь смутился. Насколько мне было известно, военные хирурги пользовались кожаными жгутами.

Порывшись, я само собой обнаружил шприцы, пустые ампулы гидрохлорида морфия и испачканную кровью марлю. Там же мне попалась на глаза одна вещь, которая сразу показалась мне важнее остального содержимого.

Фотография Мины, но моложе, чем сейчас. На ней была крестьянская блузка с довольно низким вырезом. Длинные волосы ниспадали соблазнительными кольцами на обнаженные плечи. Если бы не едва различимые очертания растений, вполне можно было предположить, что фотографию делали на небесах, и вообразить на заднем плане кучевые облака и блаженное сияние. Словно портрет святого на карточке. Пресвятая Дева.

Я осторожно держал фотографию Мины за единственный не погнувшийся уголок и понимал, что, сидя вот так на корточках на полу в угасающем свете дня, держу в руках последний оплот веры отчаявшегося человека.

Именно в этой позе застал меня Эрнест Стонлоу, когда, пьяно покачиваясь, внезапно появился в дверях.

— Кто вы, черт побери? — прорычал он.

Я узнал его. Это был тот самый человек, которого я заметил, прогуливая несколько дней назад терьера Кроули. Тогда он прятался в переулке у дома номер 2013 по Спрюс-стрит, и я принял его за бродягу. Две вещи спасли меня от кулаков разъяренного хозяина: во-первых, разрушительное действие губительного пристрастия Стонлоу, которое сожрало всю его плоть, превратив в скелет в одежде с чужого плеча; во-вторых, то, что, когда он нетвердой походкой стал приближаться ко мне, я успел вскочить на ноги и крикнуть: «Меня послал Уолтер!»

Не знаю, почему, но это было первое, что пришло мне на ум. А если это сам Стонлоу послал за мной? При других обстоятельствах я бы задумался над этим, но сейчас мне важно было отразить его атаку.

И это сработало. Стонлоу дернул головой, словно дрозд, и повторил имя:

— Уолтер?..

Я заметил легкий акцент, славянское произношение гласных, что соответствовало его внешности — или тому, что от нее осталось, что еще не успел уничтожить морфий. Его волосы, прежде жесткие и темные, стали хрупкими и поседели, так что трудно было определить его возраст. Тридцать пять, предположил я, хотя ему вполне можно было дать и пятьдесят. Он достиг той стадии истощения, когда от человека остается один остов: череп, насаженный на конец старого помела, — чучело, готовое для публичного сожжения на костре. Если Стонлоу и был рожден бойцом, времена его битвы уже давно миновали.

— Кто вы? — проговорил он с трудом, притулившись к дверному косяку.

— Меня зовут Финч, — отвечал я. — Я из журнала «Сайентифик американ». Мы исследуем спиритические способности Мины Кроули.

— Мина? — переспросил он. В его устах ее имя прозвучало как молитва.

— Верно.

Я протянул ему фотографию:

— Вы знаете ее?

Он издал звук, который должен был означать смех.

— Да, я знаю ее, — сказал он, скорчив гримасу. — Она была моей женой.

Они встретились двенадцать лет назад. Тогда Мине было всего восемнадцать, а Стонлоу — двадцать. Она была студенткой в Брин Мор, а он работал там же помощником садовника. Их пора ухаживания была короткой и состояла в основном из посещений профсоюзных митингов и участия в маршах протеста. Женитьба их была столь же недолгой и в конце концов разделила участь множества подобных неудавшихся социальных экспериментов.

Это все обрывками поведал мне Стонлоу, забившись в угол на своей кровати в ожидании еще одной ночи, полной галлюцинаций и дрожи, которые сопровождают наркотическую ломку. Он ввел последнюю порцию морфина два дня назад и весь день рыскал по окрестностям в поисках своего обычного поставщика, но тот, как оказалось, перестал платить дань за покровительство местному воротиле, чем обеспечил себе бесплатный билет в Моко, известную также как тюрьма Мойаменсинг.

И вот Стонлоу едва добрел до «Либерти», где ему оставалось последнее средство наркомана — «колоться пустой иглой». Я думал, что он попросит меня уйти или хотя бы отвернуться, но он этого не сделал. Видимо, тяга была слишком велика. Или, может, по какой-то причине он хотел, чтобы я увидел, каким он стал. Стонлоу зажег сигарету и оставил ее свисать в углу рта. Потом закатал рукав и пустым шприцем принялся колоть кожу с внутренней стороны худого предплечья. Я с замиранием сердца следил, как он ищет местечко на исколотой руке, среди засохших следов вчерашних уколов, а потом колет себя с пуантилистической меткостью мастера татуировок. Закончив, Стонлоу закрыл глаза, и на лице его появилось выражение блаженного ожидания. Такое же выражение я замечал на лице Мины, когда она впадала в гипнотический транс. Видимо, страсть морфинистов в чем-то сродни нашим сеансам, когда мы рассаживаемся вокруг стола, чтобы пощекотать себе нервы загадочным ритуалом, и ждем, когда тьма выпустит на волю своего дракона.

Вдруг Стонлоу насторожился, словно услышал в отдалении какие-то звуки. Он прислушался. Внезапно глубокие морщины словно растаяли и рот приоткрылся. Я покосился на забытый шприц в его руке, а потом вгляделся в его разгладившееся лицо. Неужели его блаженство было таким же, как если бы он кололся полным шприцем?

Он не спал, но сигарета выпала изо рта и лежала, тлея, на груди. Когда я потянулся, чтобы убрать ее, он поблагодарил меня, не открывая глаз. Я знал, что если хочу еще задать вопросы, то мне надо поторопиться. Поэтому я наклонился и тихо спросил его, как завершился их брак с Миной.