Лорд и егерь - Зиновий Зиник

13

Asylum

«Масштабы постоянно уменьшались», — проглядывал Феликс свои записи. «До миниатюрной деревушки Денхолм пришлось добираться (следуя указаниям Мэри-Луизы) сначала на поезде, до Глазго, потом на автобусе до ближайшего небольшого городка, местного центра, а оттуда уже ничего не оставалось, как взять такси — на что в общем-то нужна смелость и решительность: из-за страха, что шотландский выговор таксиста усугубит твою неспособность нормально выговорить неудобоваримое шотландское название крошечной деревушки. До самого дома Дженнифер Вильсон, шотландской тетушки Мэри-Луизы, такси добраться не могло: был прилив, и дорогу, соединяющую две части холма, затапливало, так что пройти надо было пешком по мостику. Островная культура не желала довольствоваться отделенностью от континента. Внутри этой культуры каждый отделялся от других еще своим собственным островом. Лишь масштабы этой отделенности с каждым этапом уменьшались. Даже дом тетушки сузился до масштабов миниатюрного островного пятачка так, что и домом его не назовешь. Это была перестроенная башня бывшего местного маяка — при небольшой заводи озера-лоха: в ту эпоху еще кому-то приходило в голову ловить рыбу не для собственного удовольствия, а на продажу, и рыбаки построили себе маяк. Продавать рыбу уже было некому, озеро отступило от берегов, никто уже, кроме редких туристов, не выплывал по ночам на лодках с рыболовными сетями. Башня маяка была отдана местному священнику — отцу Дженнифер Вильсон. Он выбрал эту башню по собственной инициативе, из символических соображений, поскольку религия несет свет, она — маяк для заблудших душ, и не рыбаком ли был Спаситель, ловящий в сети души человеческие?

Все это семидесятилетняя Дженнифер Вильсон объясняла походя — быстро, четко и не слишком понятно, бегая вверх и вниз по дому, пытаясь напоить гостя — то есть меня — чаем. Чайный сервиз стоял на втором этаже, плита была на первом этаже (а спальня на третьем) этой башни, но слово „этаж“ тут — слишком помпезно, потому что дом, как всякая башня маяка, состоял главным образом из лестниц. Жилое пространство ограничивалось тут, по сути дела, лестничными площадками; между ними вверх и вниз сновала неутомимо хозяйка этой башни. Она была похожа на суетливую добросовестную уборщицу — в очках с железной оправой, в застиранной синей юбке и заштопанной шерстяной кофте домашней шотландской вязки. Она, собственно, и была всю жизнь уборщицей — мыла полы в чужих домах, была у всех на побегушках, прислуживала всю жизнь отцу, когда тот был здоров; а когда впал в маразм, провела при нем всю остальную жизнь сиделкой.

В возрасте шестидесяти шести лет (рассказывала она, поблескивая выпуклыми очками) он забросил дела своей паствы и стал готовиться к паломничеству в Иерусалим. Однако врачи запретили ему (слабое сердце) столь опасное и изнурительное путешествие. Отец Вильсон был, однако, непримирим. Поскольку (сказал он) смысл всякого паломничества — в духовном опыте и упорном преодолении расстояния на пути к святым местам, он готов совершить это духовное паломничество от Денхолма до небесного Иерусалима, совершая круги вокруг своего дома и молясь в промежутках во время остановок. Каждое утро он выходил за дверь с котомкой и посохом в руках, совершая ежедневный обход своей башни, всегда держась направления на Восток, в сторону Иерусалима (то есть против солнца). (Стоит, кстати, припомнить, что наш российский, раскольнический патриарх Никон ввел хождение вокруг аналоя, в чине крещения и венчания, против солнца, тогда как ранее было принято движение в обратном направлении, „посолонь“, и это кощунственное нарушение обряда противники Никона считали дьявольским наваждением.) Каждый день старик Вильсон преодолевал положенное количество миль, с коротким перерывом на обед. В этом паломничестве его всегда сопровождала верная дочь Дженнифер, с валокордином наготове на случай сердечного приступа. Сущим проклятием в ходе этого религиозного испытания были перерывы на обед под открытым небом. Как всякая шотландская семья той эпохи, семейство Вильсонов было весьма неприхотливо в быту. Лишь в прошлом году, сказала Дженнифер, к дому подвели водопровод; о горячей воде и до сих пор речи не шло. Отапливался дом одним-единственным убогим камином. Однако, учитывая особенности шотландского климата, пикник с хагесом и вареной репой в осенние дни на берегу шотландского лоха вряд ли придется по сердцу даже самому неприхотливому из шотландских стоиков, вроде Дженнифер Вильсон.

Неповторимы в своем блистательном величии холмы и озера вокруг Денхолма — стоит лишь на мгновенье выглянуть солнцу. Глаз тут же замечает, как воркует дикий голубь и белая коноплянка, как черный дрозд суетится среди деревьев, как через поле, покрытое июльской ромашкой, пробирается шотландский платок и синяя шляпка. И над священной Шотландией как сновидение проносится Суббота. Но мгновения эти редки настолько, что, бывает, неделя за неделей проходит без небесного просветления, когда невозможно различить границы между холмами земными и тучами небесными, слившимися воедино в потоках дождя, заставляя нас вспомнить библейские дни до введения Создателем шестидневной рабочей недели. Добавьте ураганные ветры со снегом в зимние месяцы, и можно себе представить отчаяние Дженнифер Вильсон на последнем этапе паломничества, когда ее безумный отец располагался под дождем и снегом на голых камнях, чтобы приступить к скромной трапезе паломника.

Всякое паломничество, однако, имеет конец — хотя бы географический. В один прекрасный день отец Вильсон сверился со своими геодезическими расчетами и торжественно объявил своей дочери: „Ну вот мы и прибыли в Иерусалим“. Радости Дженнифер не было предела. Но не тут-то было. „Не знаю, как вы, дочь моя“, — добавил священник, — „но я решил здесь и остаться, чтобы провести остаток своих дней в Святой земле. Вы же вольны возвратиться в Шотландию“. Он вошел в дом и остальные четыре года до своей смерти не выходил из своей комнаты, воображая, что сидит в Сионе у стен Иерусалимских. Кроме Псалтыря, он, в минуты отдохновения, читал единственно достойное, с его точки зрения, литературное произведение — драму в стихах своего двоюродного деда, Джона Вильсона, под названием „Чумный город“, „The City of the Plague“.

Оставалось лишь ахать и поражаться энциклопедичности этой шотландской тетки с лицом уборщицы в холодной башне с глинобитным полом и дымящим, коптящим камином. Она слышала и о Пушкине, без всякой, естественно, связи с ее двоюродным прадедушкой, Джоном Вильсоном („Push-kin, hey? Near kin to us because of John Wilson?“[12]), потому что у отца-священника была довольно обширная библиотека и недурной литературно-семейный архив. Эта обманчивая простота чужеродных лиц! И искаженная географией перспектива литературных репутаций. Джон Вильсон в русской литературе — лишь примечание к поэме Пушкина „Пир во время чумы“. Но в пушкинские времена — точнее, во времена Вордсворта — в литературных кругах Лондона и Эдинбурга Джон Вильсон, как излагала его двоюродная правнучка, был фигурой номер один. Он был редактором крупнейшего литературного журнала той эпохи „Блэквуд“. Он был профессором на кафедре моральной философии Эдинбургского университета. Он был пророком литературных репутаций. Он создал легенду и миф вокруг имени своего друга Томаса де Куинси (автора нашумевшей „Исповеди курильщика опиума“), он был фанатичным поклонником и младшим другом великого Вордсворта (который и познакомил его с де Куинси). Его пародийной стенограммой разговоров с великими современниками (Джеймсом Хоггом, Локкартом и др.), Noctes Ambrosiane, подписанной пародийным псевдонимом Кристофер Норт, зачитывались все дома Шотландии. Там, кстати, есть любопытное рассуждение об изгнании добровольном и вынужденном. Этот Джон Вильсон (Кристофер Норт) явно недолюбливал эмигрантов.

Излагая все это, семидесятилетняя Дженнифер Вильсон, как энтузиастка-школьница, порхала вниз и вверх по этажам в поисках собрания сочинений Джона Вильсона, Esq., автора поэмы, которую мы помним лишь благодаря Пушкину.

…I have witness’dA sight more hideous still. The Plague broke outLike a raging fire within the darksome heartOf a huge mad-house; and one stormy nightAs I was passing by its iron gates,With loud crash they burst open, and a troopOf beings all unconscious of this world,Possess’d by their own fearful phantasies,Did clank their chains unto the troubled moonFast rolling through the clouds. Away they wentAcross the glimmering square! some hurriedlyAs by a whirlwind driven, and others movingSlow — step by step — with melancholy mien,And faces pale in ideot-vacancy.For days those wild-eyed visitors were seenShrieking — or sitting in a woeful silence,With wither’d hands, and heaps of matted hair!And they all died in ignorance of the PlagueThat freed them from their cells.……………………………………………………Yet two such wretches have I chanced to see,And they are living still — far better dead!For they have lost all memory of the past,All feeling of the future.

(…свидетелем я сталЧудовищного зрелища. ЧумаНаружу прорвалась бушующим огнемИз сердца мрачного приютаУмалишенных. Ночью в непогодуЯ проходил мимо ворот железных,Вдруг с грохотом раскрывшихся. ТолпаСуществ, которым здешний мир неведом,Своими страшными фантазмами гонимых,Цепями грохотала, угрожаяЗапуганной луне, сквозь облакаКатящейся. И прочь ушли. Одни —Поспешно будто ураганомУнесены. Другие продвигалисьШаг за шагом, с печальным выраженьем лиц,Идиотически пустых и бледных.И все они отбыли в мир иной,Не ведая Чумы, им волю даровавшей.……………………………………………………Однако двух несчастных из толпыУмалишенных я встречал. ОниВсе тянут лямку. Я бы предпочелПодобной жизни — смерть. Их памятьЛишилась прошлого. Их чувствам —Будущее недоступно.)

Этого отрывка у Пушкина в переводе тоже нет. Странно, потому что тема безумия в его версии пира во время чумы так или иначе присутствует (скажем, Председатель „сумасшедший, он бредит о жене похороненной“). Более того, ряд самых пронзительных пушкинских строк посвящен выбору — между безумием и чумой: „Не дай мне Бог сойти с ума. Уж лучше посох и сума. Уж лучше мор и глад“. Может быть, Александр Сергеевич просто не дочитал до этого места: как-никак, а сто двадцать седьмая страница! У кого, кроме пушкиноведов, хватит терпения?!