Антиквар - Александр Бушков

– И только-то? – спросил он удрученно. – Было бы лучше, окажись вы, Дашенька, в меня тайно влюблены. Мечта стареющего мачо – чтобы в него оказалась тайно влюблена очаровательная девушка вроде вас…

– Как знать, как знать… – отозвалась нимфетка, глядя зазывно и лукаво.

В разговоре явственно обозначился тупичок. Не настолько Смолину было приятно сидеть напротив полуголой девицы и чесать язык – да и она, судя по глазам, чуточку тяготилась пустой болтовней.

– Так что там за дело? – сказал он не без настойчивости.

– Дело… Дело действительно серьезное. Василий Яковлевич, вы случайно не в курсе, куда делись… куда делась дедушкина коллекция?

– А почему именно я должен быть в курсе? – моментально отозвался Смолин голосом самым что ни на есть удивленным, глядя до омерзения открыто и честно. – Ваш дедушка, Дашенька, был стариком скрытным и подозрительным, это всем известно и вам наверняка тоже. О его коллекции самые фантазийные слухи ходили, а вот в натуре ее никто и не видывал. Как и я…

– Вы уверены?

– Ну разумеется, Даша…

– А мне вот кажется, что это именно вы ее забрали…

– Креститься надо, ежели кажется, так старики бают…

– Я серьезно, Василий Яковлевич. Есть сильные подозрения, что именно вы ее забрали. Вы были последним, кто дедушку видел живым…

– Ну и что? – Смолин улыбнулся насколько мог беззаботнее. – Неужели у вас в голове – старые классические романы? Роковые тайны, выданные на смертном одре, прерывающийся шепот умирающего: «Два шага на восток от мельницы, потом еще десять – в сторону раскидистого дуба, там и нужно копать, когда тень в полдень упрется в сортир…» Глупости какие.

– Может быть, – сказала она, глядя серьезно и цепко. – А может, и нет. Коллекция у вас.

Смолину надоело играть в дипломатию.

– Ну, а если бы даже? – спросил он без улыбки. – Нет, я ничего не утверждаю, я просто абстрактно теоретизирую: возможно, не исключено, вероятно… И что в этом случае? Что следует делать на данном историческом этапе?

– Поделиться, – сказала Даша твердо. – Я девочка неглупая и жизнь чуточку знаю, в с ё вы не отдадите просто так. Но хотя бы половину.

– А на меньшее, значит, не согласна?

– Никоим образом. Половину.

– А мотивы и основания?

– Это мой дедушка. Родной.

– Тысячу извинений, прелестная моя, но это никакой не мотив и никакое не основание, – сказал Смолин. – Ну, ваш, ну, родной, роднее не бывает… И что? Родственные связи, знаете ли, еще не означают автоматически права наследования.

– Означают.

– Ну, предположим… В некоторых, четко прописанных законом случаях. В некоторых. Собственно говоря, Даша, вы и заикаться не можете о том, что вам что-то принадлежит из дедушкиного имущества, если нет прямого завещания, пока живы ваши родители. Вот они, согласен, могли бы кое на что претендовать… они, но не вы. Они что, вас уполномочили со мной вести этот разговор?

– Нет, конечно.

– Вот видите. У меня есть дурацкая привычка, Даша. Стараюсь соблюдать законы скрупулезнейше. От и до. Если нет четко оговоренных условий завещания, та же квартира автоматически переходит вашим родителям. Но мы-то не о квартире, верно? Мы о неких коллекциях…

которых, собственно говоря, никто никогда не видел. Или вы видели?

Она промолчала. Неотрывно смотрела на Смолина уже без тени кокетства. Потом сказала:

– И все равно, если по справедливости, нужно поделиться…

– А если все мне оставлено? – спросил Смолин тихо. – Вот, предположим, именно так дело и обстоит. Поверьте моему честному слову. Любой может оставить нажитое кому угодно: черту в ступе, Джорджу Бушу, программе «Комеди клаб», Обществу защиты животных… а также любому индивидууму независимо от гражданства. И что?

– Вы и так не бедствуете. А у меня – шаром покати.

– Милая, ну это уж тем более не мотив, – сказал Смолин серьезнейшим тоном. – У вас ничего, а у меня до хрена, так что извольте поделиться… Шаткая идеологическая основа. В советские времена и то смотрелась бы несерьезно, а уж теперь, в эпоху рынка и индивидуализма… Вы, простите меня, никак не убогий дошколенок, которому позарез нужны деньги на операцию в Женеве, без которой он через месяц умрет… Здоровы, красивы, учитесь в хорошем заведении, руки-ноги на месте, ума палата… Извольте уж добиваться своего сами. Я не филантроп, честно…

Она гибко выпрямилась и, подойдя танцующей походкой, уселась на широкий подлокотник смолинского кресла. Халатик распахнулся вовсе уж откровенно.

– Василий Яковлевич, – сказала Даша, глядя ему в глаза с легкой, циничной ухмылочкой. – Мы что, никак не можем договориться? Я – девочка без комплексов, а вы – нормальный мужик, у вас давненько уж стоит, чего там… Попробуем найти консенсус? На долгий срок… Если хотите.

– Дашенька, вы прелесть, – сказал Смолин искренне. – И у меня действительно стоит со страшной силой, чего там… Но вот проклятые годы, знаете ли… Того, что вы мне предлагаете, я уже повидал достаточно, чтобы платить такую цену… Циник я, деловой человек… Простите великодушно, не получится…

«А если она наш разговор пишет? – мелькнуло у него в голове. – Ну и хрен с ней, я не сказал ничего определенного, всё общими фразами, обтекаемо, теоретически, абстрактно…»

– Я ведь из тех уродов, – сказал он, – для которых на первом месте – дело, а уж потом все остальное. Четверть века назад… да, четверть века назад вы бы меня, пожалуй, сломали … но не сейчас.

Девушка какое-то время пытливо смотрела ему в глаза – без малейших эмоций на очаровательном личике. Потом встала, запахнула халатик, отошла и остановилась словно бы в задумчивости. Села, одним рывком – как алкаши водку – влила в рот содержимое кофейной чашки. Подняла глаза:

– Но ведь обернуться может по-всякому…

– То есть? – спросил Смолин, ощутив легкую скуку.

– Милиция может заинтересоваться…

– Кто-то накатает на меня жалобу? В краже обвинит?

– Может быть.

– В краже чего? – уже откровенно ухмыляясь, поинтересовался Смолин. – Ладно, представим, что завтра некий враждебный элемент накатает на меня заявление, будто я украл… Что? Чует мое сердце, Даша, не имели вы никогда пересечений ни с милицией, ни с судами. Первое, о чем они заявителя попросят, будь он им хоть отцом родным, – указать точно, что именно злодейски выкрадено. Ну, допустим, шпага Бонапарта с золотым эфесом и матерным словом на клинке, нацарапанным русским казаком после взятия Парижа. Кофейник китайского фарфора с изображением цветущей над пагодой вишни, и, соответственно, полдюжины чашечек в том же стиле. Орден «За взятие девственницы» первой степени с бантиком сбоку. Подсвечники старинные – три. Куртки замшевые – три. И так далее. А без деталей, без конкретики никто и разговаривать не станет. Учитываете эти нюансы?

Судя по тому, как она зло поджала губки, к словам Смолина отнеслась всерьез. Умная…

– А вам не приходило в голову, что может обернуться совсем по-другому? – спросила она вдруг. – Что вас заставят поделиться? Могут ведь сложиться условия, когда и вы в милицию не побежите…

Вот теперь ему стало окончательно скучно, Смолин едва не рассмеялся ей в лицо.

– Господи, Даша… – сказал он, откровенно ухмыляясь во весь рот. – Это вы, прелестная, романов начитались. В мягких обложках, с броскими названиями: «Бешеная супротив Горбатого», «Роковые брильянты и сыщик Фанерин»… Так давно уже дела не делаются, по беспределу…

– Вы уверены?

– Господи ты боже мой, – сказал Смолин. – Нет, серьезно, вы меня пытаетесь пугать? Вы – меня? Даша, ну не надо такой уж клоунады…

– А если я не шучу? – спросила она резко.

– Даже если вы не шутите… – протянул Смолин. – Даже если вы не шутите, то выбрали не того человека. Серьезно. Мне очень жаль, но помочь ничем не могу…

– Я вас последний раз добром прошу…

Смолин легонько напрягся, готовый ко всему – но тут же посмеялся мысленно над собой: никак не походило, что сейчас на сцене появятся новые действующие лица. Неоткуда им появиться: шкаф маловат, чтобы в нем кто-то мог прятаться, диван чересчур низок, не похоже, чтобы где-то имелась потайная дверь, из которой вот-вот повалят хмурые мордовороты. К двери он сидел лицом, так что…

– Увы… – развел он руками.

– Ну, тогда пеняйте на себя…

– Да это настоящая мелодрама, – сказал он. – Индийское кино… или мексиканский сериал, а? Дон Падло, поправив сомбреро, закурил, волнуясь, сигарилью и сказал убитым голосом: «Дочь моя, теперь я вынужден открыть страшную тайну, двадцать лет спустя после твоего рождения – ты не дочь моя, а сын мой…» Все в обмороке, включая попугая на ветке…

Шутки кончились. Дашенька выпрямилась в кресле, меряя его ненавидящим взглядом: убила б, если б могла, никаких сомнений… Видя такое дело и прекрасно понимая, что брифинг кончился антиконсенсусом, Смолин, не теряя времени, встал и начал продвигаться к двери – вполоборота к ней, зорко следя, чтобы не накинулась вдруг, не проехалась ногтями по роже. Заорет, что ее насилуют, сбегутся соседи, и отмывайся потом… Прием затрепанный, но эффективный чертовски…