bratia - Gradinarov

Киприян Михайлович отправил Акима расспросить, куда запропастился «Енисей». Они пояснили, что, идя самосплавом, видели пароход под разгрузкой в Туруханске. Сколько там простоит, торговцы не знали, но думают, что на днях должен подойти в Дудинское, и добавили:

– Местами туманы над Енисеем, потому пароход кое-где отстаивается, ждет хорошей погоды. Это мы ниче не боимся. Знаем, нашу лодку течение принесет куда надо.

Выслушав батрака, Киприян Михайлович сказал Шмидту:

– По рассказам купцов можно прикинуть, что со всеми остановками на станках к десятому июня будут здесь. Вода спадет, хотя река и войдет в берега лишь к концу июля.

Назавтра – снова лето. Солнечно, чуть ветрено. Небо ультрамариновое в космах облаков. Енисей мелко рябит среди зеркал штилевой воды. Местами, на темноватой воде, ни единой морщины. За стрежнем, ближе к Кабацкому, и за островом, в Малом Енисее, рыбаки проверяют сети. Две лодки пересекают середину реки и идут на Опечек. В лодках гибкие связки сетей, бочки с солью, пеньковая веревка, ножи для разделки рыбы, запасные балберы, недельная провизия, топоры, деревянные ведра. Слышны крики чаек у ставных неводов, выходы из воды в лет юрких уток-хлопунцов, перелетающих с места на место в поисках зазевавшейся рыбы. Природа спешит жить.

Невозможно подойти по Енисею незаметно к дудинскому берегу, хоть лодке, хоть пароходу! На десятки верст на юг просматривается широкая водная гладь с высокого дудинского угора! Если в светлую пору даже маленькая лодчонка выскочит на стрежень Грибанова мыса, видать как на ладони. А коптящий пароход – и подавно! Стоит одному различить вдали маленькую, как ореховая скорлупа, лодку, и все селяне знают: сверху идет незнакомая многовеселка. Узнают за десятки верст, что идет чужачка. Свои лодки знают наперечет. Знают, куда ушли мужики рыбачить, когда вернутся с добычей. Никто не уходит по Енисею в молчанку. Внезапный шторм, коварство реки и протоков приучили рыбаков бояться и чтить реку, помня: Енисей и кормит, и хоронит. Да мало ли случалось что на водных дорогах! Главное, чтобы оставшиеся знали, где искать человека, не появившегося в назначенный день.

На реке чуть туманило, хотя Грибанов мыс, обдуваемый ветерком, виден и чист. В светлую пору никому спать не хочется. Люди не расходились с берега, стояли, судачили у костров, ловили на закидушку рыбу, кололи дрова, курили. Коротали время в ожидании парохода.

У Грибанова мыса наметился дымок. Под ним завиднелся пароход. Очень тускло при ночном незаходящем солнце размягчились сигнальные огни. Пароход с шестьюдесятью «лошадками» медленно подавался вперед. Хотя до него было не менее тридцати верст, народ на берегу засуетился, задвигался, прикинул, что еще можно час-другой вздремнуть дома, или прямо в лодке, или у костра, попить чайку. Главное, не пропустить причаливания парохода. Дойдя до Кабацкого, «Енисей» подавал хриплые, будто простуженные, гудки забившимся накипью свистком.

Приход парохода в Дудинское или в любой другой станок – это больше, чем ожидание какой-либо невидали. У каждого в душе затаенный интерес. Кто-то жаждет увидеть на берегу сборище людское, потолкаться, посудачить, посмотреть в радостные лица. Кто-то ждет на лето родню, кто-то знакомых, а кто-то хочет взглянуть на свежего человека, прикатившего в низовье из другой жизни.

Кое-кто еще с зимы припас несколько пар ходовых пимов из оленьей шкуры, пересохшие шкурки песца, распиленные на куски бивни мамонта. Пароходники в душе своей тоже торгаши, тоже менялы. Везут с южных мест с запасом для мена вино, табак, свечи. Но и те и другие все делают скрытно от чужих глаз. Одни прячут товар за пазухой, а другие – в потаенных местах матросских кубриков, дабы не вызывать зависти у соседа и самим не попасть под закон. Туруханский пристав зорко следит за судами и за лодками-маломерками, особо проверяет разрешение на раздробительную продажу вина. А матросы – не торговцы! Они служивые люди! Но урвать на станке у пришлых или тунгусов за бесценок песца, или соболя, или полпуда бивня – весьма горазды. Спускаются по трапу после мена, пьяные в стельку, бедовые селяне или тунгусы с порожней пазухой и пустыми карманами или, на худой конец, с кисетом пряного табака да со сломанной от сухости свечой.

За кормой парохода на коротком буксире две баржи, а за ними гуськом шесть лодок с сезонниками. На барже после недельного бражничанья приходили в себя широкоплечий шкипер Гаврила, тщедушный Димка Сотников, породистый Степан Буторин и осанистый Иван Маругин. Они перед Туруханском перешли с пассажирской на грузовую баржу к Димке Сотникову, где уединились вчетвером в маленьком трюмном кубрике шкипера Гаврилы. Еще в Ворогове перенесли к шкиперу свои кули с луком и чесноком, картошкой, сахаром, пуд сала с мясной прослойкой, четыре новеньких топора и две двуручные пилы. В палубной надстройке, где располагалось штурвальное управление, стояла железная печь, две небольшие полати и маленький пристенный столик, а вниз лесенка вела в трюмный кубрик тоже с двумя лежаками, иллюминатором и гальюном. Тут же висел рукомойник – рядом затерханное полотенце. Над одним из лежаков – деревянная полка с товарными документами. У изголовьев – два пробковых спасательных круга, еще один – в надпалубной рубке. В иллюминаторы заглядывали и прыгали по обшивке кубрика солнечные блики. Шкипер сидел напротив Ивана и грустно смотрел через его плечо в дальний угол. Димка сидел со Степаном Буториным, будто сынишка с отцом. Степан успел к тридцати набрать и силу, и тело, и стать. А Димке это еще предстояло, чтобы из юноши превратиться в мужчину. Вчера выпили изрядно, наговорились о жизни и тут же уснули. Благо пороги и шивера миновали удачно. Чуть пришлось Гавриле подработать рулем на поворотах, чтобы не зацепить дном мель. А потом баржонка шла славненько на буксире за пароходом. Вчера Гаврилу не могли остановить с его байками. Он замолкал на миг, чтобы водки глотнуть, и, почти не закусывая, балабонил о своих морских походах, попыхивая трубкой с таврическим табаком.

На правой щеке у шкипера под густым курчавым волосом шрам, и чуть подрезана мочка уха. Кажется, его сдавила крохотность деревянной баржи после былого морского простора. А он уж пошатался по чужим землям! Бывало, просаживал в иноземных кабаках последний грош. Всегда кулаком отстаивал честь русского матроса. Не раз ходил на нож в чужих тавернах, укрощая разбушевавшуюся французскую или английскую матросню. А потом, убегая от полиции, на ночном извозчике мчался в порт на родное судно. Отходил, отгулял свое! Теперь коротает улегшуюся в единственное тело жизнь, без буйств, без страсти, без простора. Только в трезвых снах нет-нет да и появятся голубой горизонт, море, белый океанский пароход с закопченными трубами и крики чаек, касающихся крылом корабля.

Бывшему шкиперу его императорского величества Российского торгового флота рано подрезали крылья за буйный характер, списали на берег. И подался он со Смоленщины в Сибирь. Третий год по Енисею ходит в низовье на деревянной баржонке-тысячепудовке. Сначала стыдился своей участи, но тельник и кольцо на мочке целого уха носил неизменно. И по барже, и по земле ходил, покачиваясь и широко расставляя ноги, как бы привычно ощущая уходящую из-под них палубу. Тяжко перенес первый рейс в низовье. Пыхтит пароходик, молотит плицами воду, дым из трубы временами отсылает на баржу, душит гарью. Гаврила на плесах встает за штурвал и помогает выравнивать посудину по курсу судна. Да еще при швартовках, сдерживает он штурвалом баржу и становится на якорь на длину буксирного троса. Следит, нет ли в трюме течи, чтобы подмочки товара не было ни на верхней площадке, ни внизу. За три навигации стал своим в доску на каждом станке. Его знают все. Так и зовут Гаврила-шкипер.

Сегодня ему неловко за вчерашнее, хотя мужики все воспринимали пьяными сердцами с сочувствием и пониманием. Сидел он вчера хмельной и плакал. Слезы текли без удержу, так, что он временами не видел сидящих вокруг порожней бочки мужиков с пьяными, но еще кое-что понимающими головами. Он угрюмо уставился в пол, тряс головой, лил слезы, мямлил срамные речи.

– Вам-то легче, окаянные души. Вы, окромя земли, ничего не видели. А не на всякой земле – простор. Вот в море – все новое: и ветры, и волны. По одной и той же волне – дважды на судне не пройдешь. Она раз качнула, на ее место свежая пришла.

Иван Маругин, наверное, лучше других воспринимал услышанное душой:

– Ты прав, Гаврила! Не все земли простором веют. Потому и подались мы со Степаном в низовье. Тундра что твое море. И в море, и в тундре идешь сотни верст, по-вашему – миль, никого не встретишь: ни кораблика, ни чума. Правда, земля устойчивей, чем вода. А пурга сродни шторму. Пароходчики во время шторма по леерам руками ходят, дабы за борт не слететь.

– А ты, молодой, откуда знаешь? Не ходил ли ты в море? Уж больно занозисто говоришь! Или побольнее кольнуть хочешь? Так знай, я бываю злой!