Жених напрокат - Эмили Гиффин

«В чьей кровати ты проснулся»? «Остановись во имя любви»? Нет, не то. Невеста в них выглядит благородной жертвой.

— Не могу ничего придумать. Все вылетело из головы. Помоги, — говорит Дарси, занося ручку над салфеткой. — Может быть, что-нибудь из Принца? Или Ван Хален?

— Больше никого не могу придумать, — говорю я, надеясь, что она не вспомнит Брюса Спрингстина.

— Уверена, что это не избито? — спрашивает она.

— Уверена, — говорю я и перехожу на шепот: — Этот тип рядом со мной меня уже достал. Совсем вытеснил с подлокотника. — Оборачиваюсь, чтобы окинуть быстрым взором самодовольное лицо Ежика.

— Простите! Сэр! — Дарси перегибается через меня и дергает его за руку. Раз, другой, третий. — Эй, сэр!

Он презрительно на нее смотрит.

— Сэр, не уступите ли моей подруге хотя бы кусочек подлокотника? — Она дарит ему свой самый соблазнительный взгляд.

Он сдвигает руку на сантиметр. Я благодарю.

— Видишь? — гордо спрашивает Дарси.

В этих случаях мне полагается восхищаться тем, как она обращается с мужчинами.

— Тебе надо научиться получать то, что хочешь, — шепчет она. Дарси — моя наставница во всем, что касается противоположного пола.

Думаю о Дексе и Дне независимости и говорю:

— Возможно, мне придется испробовать твой метод.

Родители звонят мне на мобильник, как только мы приземляемся, чтобы сообщить, что нас заберет отец Дарси, и спросить, ела ли я в самолете. Отвечаю, что: а) я уже вижу мистера Рона, и б) кормить в самолетах линии «Нью-Йорк — Индианаполис» перестали лет десять тому назад.

Когда мы сворачиваем в переулок, вижу, что отец ждет меня на пороге нашего двухэтажного, с белыми стенами и зелеными ставнями, дома. На нем простая рубашка, серая в крапинку, с короткими рукавами, и шорты в тон. Но в любом случае он при параде, как мама и писала. Благодарю мистера Рона за то, что подвез, и говорю Дарси, что позвоню позже. Надеюсь, что она не предложит пообедать всем вместе. С меня уже хватит разговоров о свадьбе, а миссис Рон просто не способна говорить о чем-нибудь другом.

Когда я пересекаю их двор и вхожу в наш, папа протягивает руки и возбужденно машет, как будто сигналит далекому кораблю.

— Привет, адвокат! — кричит он и смеется. Он еще не привык к тому, что его дочь — юрист.

— Здравствуй, папа! — Целую его, потом маму, которая стоит рядом с ним и придирчивым взглядом ищет на мне следы голодовки. Просто смешно. Излишней худобой я уж никак не страдаю, но мама никогда не привыкнет к нью-йоркским стандартам фигуры.

Ответив на все вопросы по поводу перелета, замечаю, что в коридоре поменялись обои. Я всегда отговаривала маму клеить, говорила, что краска — это лучший способ обновить коридор. Но она всегда стояла за обои и колебалась только, выбирая между более и менее крупным цветочным орнаментом. Вкусы моих родителей не изменились со времен президента Рейгана. В доме много провинциальных штрихов — вышитые крестиком простодушные изречения вроде «В гостях хорошо, а дома лучше», деревянные фигурки коров и поросят, трафаретный узор по периметру стен.

— Милые обои, — говорю я, стараясь, чтобы звучало искренне.

Маму не проведешь.

— Знаю, ты не любишь обои, но нам Эмми с отцом нравится, — говорит она, направляя меня в кухню. — А кроме нас, здесь никто не живет.

— Никогда не говорил, что люблю обои, — подмигивает мне папа.

Мама смотрит на него с досадой:

— Говорил, Джон! — И шепотом сообщает мне (так, чтобы он слышал), что на самом деле именно он и выбирал обои.

— Кто, я?!

Им никогда не надоедает эта игра. Мама изображает бесстрашную леди-босс, которая держит на коротком поводке непослушного мужа, этакого добродушного простачка. Меня страшно раздражало это однообразие, когда я была подростком, особенно если ко мне приходили друзья, но в последнее время я начала смиряться. В этой предсказуемости есть что-то очень уютное. Я горжусь тем, что они всегда были вместе, в то время как у многих моих одноклассников родители разводились, вступали в новые браки и сходились снова — с разной степенью успеха.

Мама пододвигает мне сыр, печенье и красный виноград:

— Ешь!

— Он без косточек? — Виноград с косточками не стоит затраченных на него усилий.

— Да, да, — отвечает мама. — Мне что-нибудь соорудить, или ты закажешь себе пиццу?

Она знает, что я предпочту последнее. Во-первых, я люблю местную пиццу, которую можно купить только здесь. Во-вторых, слова «что-нибудь соорудить» — это удивительно точное определение маминой стряпни: из специй она знает только соль и перец, а вершина ее кулинарного мастерства — томатный суп и печенье. Ничто меня так не пугает, как образ матушки, повязывающей передник.

— Пиццу! — отвечает за нас папа. — Мы хотим пиццу!

Мама достает рекламку, на которой записан телефон, звонит и заказывает огромную пиццу с грибами и колбасой. Уточняет, прикрыв рукой телефонную трубку:

— Правильно, Рейчел?

Поднимаю большой палец. Она сияет, гордая тем, что

помнит мое любимое сочетание.

Едва повесив трубку, мама начинает расспрашивать о моей личной жизни. Как будто все наши телефонные разговоры, в которых речь шла именно об этом, изобиловали увертками, а сейчас мне предстоит сказать всю правду. Папа с наигранным смущением затыкает уши. Криво улыбаюсь, думая о том, что эти допросы — единственный элемент домашней жизни, который мне не нравится. Чувствую растерянность оттого, что разочаровываю их. Я — единственный ребенок. Единственная надежда на внуков. Математика очень проста: если у меня не будет детей в последующие пять лет или около того, то скорее всего они не успеют увидеть, как их внуки заканчивают колледж. И потому слегка подгоняют — а мне и так невесело.

— И никого на примете? — спрашивает мама, пока отец занят поисками самого аппетитного кусочка сыра. В ее широко раскрытых глазах надежда. Она искренне верит, что у меня огромный выбор, а единственная причина, по которой я до сих пор не родила ей внука, — это мои собственные страхи. Она не понимает, что такую бесхитростную, искреннюю, взаимную любовь, как у них с отцом, найти нелегко.

— Нет, — говорю я, опуская глаза. — Говорю вам, в Нью-Йорке встретить нормального мужчину сложнее, чем где бы то ни было.

Так оправдываются все холостячки Манхэттена, но ведь это правда.

— Точно, — говорит папа и уверенно кивает. — У вас все гонятся за деньгами. Может быть, тебе следовало бы вернуться домой. Или, на худой конец, переехать в Чикаго. Куда более приятный город. Чикаго зеленый, сама знаешь.

Каждый раз, когда папа гостит в Нью-Йорке, он сетует на нехватку зелени: почему построили город, в котором так мало парков?