Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов

– Ну что вы, – я попытался улыбнуться, – как же можно сквитаться с целым городом?

– По крайней мере, Билли Тизл уже мертв, – сказала Салли и, глядя мне прямо в лицо своими холодными голубыми глазами, добавила: – Отличная работа, дорогуша!

И нервно улыбнулась, обнажив острые зубки, чуть испачканные в ярко-красной помаде.

Спустя год мой приятель встретил в подпольном баре Сакраменто голубоглазую рыжую девушку. Ее звали Филис, и она сказала, что была в Гоневилле незадолго до событий, о которых много писали газеты. Я попытался ее найти и узнал, что она переехала в Сан-Франциско, откуда вроде бы отправилась в Азию с одним из своих кавалеров.

Иногда я думаю, что это была Салли, а иногда – что какая-то совсем другая девушка. А Салли послушалась моего совета, вернулась домой, вышла замуж и родила двоих или троих милых деток.

Что же касается Гоневилла, ничего хорошего с этим городом не случилось. Впрочем, что мне до этого? Я сделал свою работу – и сделал ее отлично.

Хотя бы в этом Салли была права.

Стоило ли так стараться, спрашиваю я вас? Стоило ли Господу изливать огнь и серу на Гоморру и Содом? Стоило ли превращать в пепел город за городом? Все исчезнет и так – без всяких бомб, без Божьего гнева, без кровавой жатвы. Исчезнут анархисты, мечтающие переделать мир, исчезнут короли, принимающие решения о судьбе своей страны, исчезнет выражение «адская машина», кварталы публичных домов, ночные клубы с чарльстоном и фокстротом, манера называть женщин «бейби», обращение «дорогуша», частные детективные агентства, контрабандный виски, крутые немногословные парни, умеющие носить шляпу, бары, где, небрежно облокотясь на стойку, курят мужчины, а девушки достают сигарету, чтобы поймать призывный огонек полуночных ухажеров.

Все исчезнет, и невозможно поверить, что когда-то в американском городке полиция состояла на содержании у бандитов и было не понятно, кто настоящий хозяин города. То есть, что я говорю? Всем, конечно, было понятно, кто настоящий хозяин.

Пройдет без малого сто лет – и никто не поверит, что это было в Америке. Где-нибудь в Колумбии, в Мексике, в России – пожалуйста. Но не в Америке, нет.

Так стоило ли стараться, молодой человек, стоило ли стараться?

И старик кашляет – тяжелым, надсадным кашлем человека, сделавшего свою первую затяжку раньше, чем его собеседник появился на свет.

9.2

1934 год

Прощай, Шанхай

На зал опускаются лазурные сумерки. Саксофон всхлипывает, вытянув шею, перекрывает людские крики, шорох шелковых платьев, стук каблуков. Гладкий зеркальный пол, колыхающиеся юбки и полы халатов, каблуки, каблуки, каблуки…

– Да, уже два месяца американцы пьют законно!

– Как весь остальной мир.

– Может, вернешься теперь?

– Ты шутишь?

Белые воротнички мужских рубашек, улыбающиеся женские лица. В темных углах – официанты в белом. Запах вина, запахи духов, запах английской яичницы с беконом, запах сигарет…

Альберт думает: так много незнакомых людей, а кажется – я всех их знаю.

– Да ладно, кому мешал «сухой закон»? Поверь, в Чикаго и Нью-Йорке пили не меньше, чем здесь.

– «Сухой закон» – это способ заработать на дешевой выпивке, вот что я скажу.

– Та же история с опиумом. Вы помните, как они здесь быстро его снова запретили в двадцать восьмом?

– А опиум что, был разрешен?

– Спроси лучше: он что, запрещен сейчас?

Смех, смех, смех. Черные смокинги, накрахмаленные рубашки. Протянутые руки, обнаженные плечи, жадеитовые серьги – европеец не отличит от нефрита.

Идеально круглые столы, беспорядочно расставленные стулья. Альберт Девис сидит в углу, пьет кофе, чтобы взбодриться. Такты музыки, обрывки разговора.

– Целый год, вы только представьте! Одними налогами они подняли миллионов сорок!

– Теперь-то Чан получает не меньше.

– Это уж точно.

– А в Америке опиум запрещен?

– Нет, что вы! Кому до него дело? В Америке курят только китайцы.

– Китайцы не могут не курить, такой народ.

Каблуки, каблуки, каблуки. Ноги кружат в ритмах вальса, в ритмах вальса ноги ступают легче ветра. Гладкий зеркальный пол, запах вина, запахи духов.

– «Сухого закона» больше нет! Выпьем!

Официант в белом, египетская сигара в руке, горький вкус кофе. Филис говорила, что только здесь, в Шанхае, впервые выпила, не нарушая закона. Когда у нас не было «прохибишн», я была еще девочкой, дорогуша!

Где ты, Филис?

Приталенная жакетка, юбка до колена, берет, косо сидящий на рыжих волосах. Морщила носик, смеялась, прикуривала сигарету от сигареты, с первой минуты стала называть «милый»: «Милый, будь ангелом, закажи мне еще коктейль».

Я был ангелом и заказал коктейль, а потом оплатил ей квартиру на полгода вперед: в конце концов, за один вечер на ипподроме я терял едва ли не больше, а Филис с Генри куда забавней скаковых лошадей.

Я вернулся через два года – и уже никто их не помнит.

– Журналист в круглых очках? Неплохие костюмы, но дешевая обувь? Ты шутишь! Всех не упомнишь!

– Рыжая американка? Я видел одну на прошлой неделе в «Парамаунте». Или даже двух.

– Зачем тебе? Посмотри вокруг – здесь столько девушек!

Китаянки в облегающих шелковых ципао, мягкие шелковые щечки. Глупенькие трогательные кореянки. Быстрые и хитрые японки. Ловкие мартышки-полукровки. Статные русские красавицы, глубокое декольте, вечерние платья. Словно модели Шанель и Молино, если не присматриваться, если не присматриваться.

Каблуки, каблуки, каблуки.

Ни одного знакомого лица – но все говорят как со старым приятелем. Видать, у шанхайцев хорошая память.

– Ты не вовремя уехал, старина! Пропустил небольшую войну.

– Жалко, что выиграли японцы.

– Но Шанхаю война пошла на пользу. Сам увидишь, как он изменился за два года!

– Это как в Токио после Большого Землетрясения. Новые магазины, дансинги, бары!

– Близость смерти возбуждает.

– Ты хотел сказать: близость японцев?

– Да-да. Близость японцев возбуждает.

– Особенно когда в любой момент можешь свалить.

Смех, смех, смех. Белые воротнички мужских рубашек, улыбающиеся женские лица. Зеркальный пол. Каблуки, каблуки, каблуки.

Китаянки научились танцевать, думает Альберт. Два года назад они нанимали в «Дель Монте» русских шлюх вместо учителей.

Да, Шанхай изменился – даже старых знакомых не сразу узнаешь.

Белые гвозди́ки покачиваются на висках, скрывают кончики изогнутых бровей. Она поворачивает голову – овальное лицо, высокая переносица, огромные глаза, длинные ресницы, мягкие губы, маленькие пагоды серег свисают до плеч. Танцуя, она проносится перед столиком Альберта раз, потом другой… Приникнув лицом к накрахмаленным складкам рубашки, склонив голову, утомленно смотрит из-под цветов гвоздики. Черные бархатные сапожки на высоком каблуке порхают в такт музыке, задевают края ципао, скользят, будто вороны, пролетающие под радугой.

Когда звуки «Неаполитанских ночей» растворяются в белом сиянии ламп, Альберт узнает ее. Он смотрит, как она садится, видит, как губы обхватывают соломинку, розовый коктейль плещется в высоком бокале.

– Добрый вечер, госпожа Су Линь.

– Добрый вечер, мистер Девис. Вы давно не бывали в наших краях.

– Я путешествовал. Амой, Гонконг, Макао… А вы стали еще красивее, госпожа.

Су Линь нагибает голову, серьги чуть слышно звенят – или это только кажется Альберту.

Саксофон всхлипывает, вытянув шею, перекрывает людские крики, шорох шелковых платьев, стук каблуков по зеркальному полу.

Лазурные сумерки опускаются на зал.

Жизнь кажется бесконечной, как морское путешествие. Вальс, фокстрот, чарльстон. Бак Клейтон играет в «Канидроме», Серж Эрмолл – в «Парамаунте».

Качка бесконечных танцзалов, легкая утренняя тошнота, одиночество – как горечь во рту, как соль на губах.

Время тянется незаметно. Все те же волны за бортом, все тот же ровный горизонт. Все тот же шумный перекресток Нанкин и Пекин-роуд. Те же двухэтажные автобусы, деревянные телеги, гоночные машины, сотня оборванных рикш, копошащиеся в пыли куры и стадо буйволов, которых гонят на бойню на Фирон-роуд.

Появляются новые друзья, открываются новые танцзалы. Все больше, все роскошней, все дешевле. «Парамаунт», «Скай Террас», «Венские сады»…

Никто уже не помнит двух смешных американцев – Генри и Филис.

Мне нравится эта женщина, думает Альберт. Она так устала, что, вернувшись после танца, сразу роняет голову на столик.

Третий этаж «Парамаунта». Электрические лампочки вделаны прямо в танцпол. Свет облегает ноги девушек, пробивается сквозь шелковые платья. Резкие тени падают на лица танцующих, превращая их в маски – демонические, глумливые, скорбные.

Женщина в вечернем платье прижимается щекой к столу. Альберту чудится, что она смотрит на него сквозь высокий стакан. Жидкость, точно увеличительное стекло, искажает ее черты. Коктейльная соломинка пересекает скулу, словно росчерк на картине художника-кубиста.