Сергей Есенин. Биография - Олег Лекманов

Возникает впечатление, что некоторые из поступков Есенина являются реализованными цитатами из Достоевского. Обратим внимание на рассказ И. Старцева об известном случае с иконкой (8 октября 1919 года): “Помню одну маленькую подробность… именин (Есенина. – О. Л., М. С.), которая много тогда же и впоследствии смешила Сергея Александровича. Когда ставили на кухне самовар – не оказалось углей и поджиги. Предполагавшийся чай с именинным пирогом расстраивался. Узнав об этом, Есенин вдруг сорвался с места в коридор и принес с веселым видом икону какого-то святого, похищенную им у хозяйки. Расколол ее на мелкие щепки и начал разжигать самовар. Один из гостей (Колобов. – О. Л., М. С.) в паническом ужасе перед кощунством наотрез отказался пить приготовленный на “святом угоднике” чай. Именинник в ту пору был в золотых курчавых волосах, светел лицом, синеват глазами, с очаровательной, светившейся изнутри улыбкой”[724].

В этом есенинском жесте можно “прочитать” не только действенное воплощение в быт метафор из “Инонии” (своего рода контаминацию строк “Даже Богу я выщиплю бороду / Оскалом моих зубов” и “Языком вылижу на иконах я / Лики мучеников и святых”), но и разыгрывание на новый лад сцены из “Подростка” Достоевского: “Вдруг он (Версилов. – О. Л., М. С.), с последним словом своим, стремительно вскочил, мгновенно выхватил образ из рук Татьяны и, свирепо размахнувшись, из всех сил ударил его об угол изразцовой печки. Образ раскололся ровно на два куска…”[725]. Пусть тогда, в день именин, этот ритуал остался лишь пробой или репетицией, но уже через три года Есенин будет не прочь раздуть из бытового случая публичный скандал[726].

При другом представлении (кафе “Домино”, январь или февраль 1919 года) зрители уже присутствовали.

“Читал Рюрик Ивнев певучим тоненьким тихим голоском, – так Мариенгоф описывает эту сцену. – А одновременно с ним человек с лицом, как швейцарский сыр, говорил какие-то пустые фразы своей рыжей даме. Он говорил гораздо громче, чем читал стихи наш женственный друг.

Есенин крикнул:

– Эй… вы… решето в шубе… потише!

Рыжая зарделась. <…>

А решето в шубе, даже не скосив глаз в сторону Есенина, продолжало хрипло басить свою муру.

– Вот сволочь! – прошептал со злобой Есенин.

– Скажи, Сережа, швейцару, чтобы он его выставил, – посоветовал я. – В три шеи выставил.

– А я и без швейцара обойдусь, – ответил Есенин.

И, подойдя к столику “недорезанных”, он со словами “Милости прошу со мной!” – взял получеловека за толстый в дырочках нос и, цепко держа его в двух пальцах, неторопливо повел к выходу через весь зал. При этом говорил по-рязански:

– Пордон… пордон… пордон, товарищи.

Посетители замерли от восторга.

Швейцар шикарно распахнул дверь.

Рыжая “в котиках” истерически визжала:

– А!.. А!.. А!.. А!..

После этого веселого случая дела в кафе пошли еще лучше: от “недорезанных буржуев” просто отбоя не было. Каждый, вероятно, про себя мечтал: а вдруг и он прославится – и его Есенин за нос выведет”[727].

Возможно, вспоминая как раз этот случай, Т. Мачтет в феврале 1919 года в своем дневнике называет Есенина Ставрогиным – слишком напоминает есенинская расправа с “недорезанным” эпизод из “Бесов”: “Гаганов, человек пожилой и даже заслуженный, взял невинную привычку ко всякому слову с азартом приговаривать: “Нет, меня не проведут за нос!..” Однажды в клубе, когда он по какому-то горячему поводу проговорил этот афоризм, Николай Всеволодович (Ставрогин. – О. Л., М. С.), стоявши в стороне один <…> вдруг подошел к Петру Павловичу, неожиданно, но крепко ухватил его за нос двумя пальцами и успел протянуть за собою по залу два-три шага…”

Что в есенинском быту чаще всего является поводом для драки? Конечно литература. В литературном споре нередко вместо очередного аргумента следовало оскорбление или прямая угроза. Допустим, Есенину не понравился Шекспир (во время чтения шекспировского монолога “со стола Есенина слышны возгласы: “Старо. Слабо. Довольно””); как он возражает тем, кто так не считает?

“Взбешенный Есенин, покачиваясь, подходит к нашему столу, – рассказывает А. Сахаров, – и, подняв кулаки, шипит мне в лицо:

– Замолчи, или я тебе сейчас морду разобью”[728].

В другой раз (кафе “Домино”, февраль 1919 года), когда, в свою очередь, кому-то показались “слабыми” и “непонятными” “Магдалина” Мариенгофа и манифест имажинистов, Есенин прибег к еще более сильному доводу: Он “воздел руки кверху, потом протянул вперед и со злым выражением на лице и нехорошим огоньком в глазах сказал этому гражданину:

– А вот если я вашу жену здесь, на этом столе, при всей публике – это будет понятно?” [729]

Для Есенина уподобление литературной борьбы драке – не совсем метафора, а порой и совсем не метафора. Пример – история с И. Соколовым, получившая весьма широкий резонанс. Еще за год до этого скандала (в июле 1919 года) Е. Ланкина писала профессору П. Сакулину о столкновении имажинистов с экспрессионистами: “Споры переходили все время на личную почву – так <…> И. Соколова Есенин прямо назвал бездарностью: “Нет, господа, вы послушайте меня, а не эту бездарность, которая говорить-то даже не умеет!” Словом, я думала, что произойдет прямо свалка. Один выступает, другой его с ног сшибает – поэты XX века!..”[730]Что ж, корреспондентка Сакулина как в воду глядела – дело таки дошло до “свалки” и почти дошло до сбивания “с ног”:

Выступая против Есенина (в мае 1920 года, кафе “Домино”. – О. Л., М. С.), Соколов сказал что-то довольно безобидное, но такое, что задело вспыльчивого и очень болезненно реагировавшего на замечания о его стихах Сережу.

Не дав Соколову договорить, Есенин молодцевато выскочил на эстраду и громко заявил:

– Сейчас вы услышите мой ответ Ипполиту Соколову!

И, неожиданно развернувшись, дал оппоненту по физиономии.

Соколов замер от неожиданности. Аудитория загудела. <…> Когда все кончилось, Есенин снова вышел и заявил под дружный смех:

– Вы думаете, я обидел Соколова? Ничуть! Теперь он войдет в русскую поэзию навсегда!

Есенин оказался прав: все позабыли стихи Ипполита Соколова, но многие помнят эту пощечину (В. Шершеневич)[731].

Вскоре, кажется, свою выгоду оценил и сам Соколов: “На другой день некоторые поэты утешали оскорбленного теоретика тем, что в этом прискорбном случае есть своя положительная сторона: как-никак пощечину получил не от кого-нибудь, а от самого Сергея Есенина – реклама! Кроме того, он, теоретик, пострадал за истину, как до него страдали многие великие люди, – опять реклама! Затем, произошло это в публичном месте, при большом стечении народа – еще раз реклама! Оскорбленный поэт все эти доводы принял всерьез” (Г. Окский) [732].

А. Мариенгоф, С. Есенин, А. Кусиков и В. Шершеневич. Москва. 1919

На деле Есенин охотно провоцировал публику и задирал оппонентов, в стихах же изображал себя жертвой. Свое хулиганство (поэтическое ли, бытовое – неразличимо) “рязанский озорник” мотивировал грубостью и равнодушием толпы (точно по Дону Аминадо: “…а вы, говорит, все – черви / Самые настоящие!”). Так, согласно “Исповеди хулигана”, выходит, что поэт не нападает на окружающих, а, напротив, мученически претерпевает их брань – ради них же самих (чтобы, подобно библейскому пророку, принести им свет):

Я нарочно иду нечесаным,С головой, как керосиновая лампа, на плечах.Ваших душ безлиственную осеньМне нравится в потемках освещать.Мне нравится, когда каменья браниЛетят в меня, как град рыгающей грозы.Я только крепче жму тогда рукамиМоих волос качнувшийся пузырь.

За одной лермонтовской аллюзией (“Пророк”: “В меня все ближние мои / Бросали бешено каменья”) следует другая, еще эффектнее бьющая на жалость; на фоне “Как часто, пестрою толпою окружен…”:

И вижу я себя ребенком; и кругомРодные все места: высокий барскийдомИ сад с разрушенной теплицей;

Зеленой сетью трав подернутспящий пруд,А за прудом село дымится —и встаютВдали туманы над полями, —

особенно трогает и убеждает крестьянская элегичность “Исповеди хулигана”:

Так хорошо тогда мне вспоминатьЗаросший пруд и хриплый звон ольхи,Что где-то у меня живут отец и мать,Которым наплевать на все мои стихи,Которым дорог я, как поле и как плоть,Как дождик, что весной взрыхляет зеленя.Они бы вилами пришли вас заколотьЗа каждый крик ваш, брошенный в меня.

Мало того, что мысленное возвращение к деревенскому прошлому дает дополнительную мотивировку скандалам (на это опять-таки с проницательным остроумием указал Дон Аминадо: “А оттого, говорит, я хулиганю, / что я такой черноземный”). Оно к тому же призвано усилить у читателей и слушателей чувство вины по отношению к не понятому ими поэту. При этом его позиция остается крайне двусмысленной, как, например, в стихотворении “Все живое особой метой…”: