Иван Грозный (Книга 3, Невская твердыня) - Валентин Костылев

- Чада мои, сотряслось великое горе: тяжело занемог царевич Иоанн Иоаннович! Станем на колени вознесем молитву о его здравии.

Крики и причитания огласили храм многоголосым воплем. Затем началась суматоха. Богомольцы бросились к выходу, давя друг друга...

Голоса митрополита, останавливавшего народ, не было слышно среди шума людей, столпившихся у выхода из собора.

Никита Годунов пробовал стать у двери, но его оттиснули в сторону; на глазах у него блестели слезы. От тяжело вздохнул:

- Худо, чадо мое, худо... Чую беду!

В узкую щель двери государевой палаты в Александровой слободе, затаив дыхание от страха, оцепенело глядели мамки царевны Елены Ивановны. Царь стоял на коленях около корчившегося на полу окровавленного царевича Ивана.

- Обожди!.. Не надо! - теребя за плечо сына, чужим, визгливым голосом восклицал царь. - Говори!.. Говори!..

- Отец... Государь... Помилуй!.. - простонал царевич.

Иван Васильевич начал неистово креститься на иконы.

- Помилуй! Помилуй! Помилуй!.. - скороговоркой, захлебываясь слезами, громко произносил он, а затем, приникнув к лицу сына, дрожащим голосом, умоляюще заговорил:

- Нет, нет! Я - окаянный!.. Ты... ты... прости меня! Иван!.. Иван!.. Очнись!.. Жив ты? Жив?

Вскочив с пола и сотрясаясь от ужаса, царь попятился своею громадною, сутулой спиной к стене. Широко раскрытые глаза его впились в струйки крови, сочившиеся из виска царевича.

- Не надо! Не надо!.. Не смей! Господи, что же это такое?! Иван! Иван! Поднимись! Горе! Боже мой, горе!..

Оглядываясь в растерянности по сторонам, царь подхватил под мышки царевича, с силой поднял его, стараясь усадить в кресло. Налитое кровью от натуги, его лицо осенила ласковая улыбка.

- Ваня! Садись, садись! Милый... Прости!

Потный, в слезах, со слипшимися на лбу волосами, царь, склонившись над сыном, покрывал поцелуями его залитое теплой кровью лицо, прижимая к его виску ладонь.

- Сын мой! Иван! Я не хотел того... Не хотел... Я... Умру я... Ты будешь!.. Люблю тебя... Анастасия говорила... Она!.. Господи... Анастасия, я не хотел!.. Прости!

И вдруг, упав на колени, царь обхватил ноги царевича и уткнулся в них головою.

Воющим, жалобным голосом он выкрикивал какие-то непонятные слова. Окровавленными руками он сжимал свою голову, сам весь в крови, страшный, обезумевший... Одно только слово ясно разобрали мамки: "Анастасия!"

Царевич полулежал в кресле с закинутой на спину головой, с закрытыми глазами. Он не шевелился, странно неподвижный, чужой, далекий...

Иван Васильевич подвинулся вплотную к его лицу, прислушался, и страшный крик его разнесся по комнатам дворца:

- Лекаря! Лекаря! Лекаря! Умирает! Спасите!

Мамки в паническом ужасе бросились в покои царевны Елены.

Обессилевший, почти потерявший сознание, царь приблизился к двери, выходившей на рундук*.

_______________

* Р у н д у к - здесь высокое крыльцо, балкон.

Ветер, бешено вырвавшийся откуда-то снизу, со стороны озера, вместе с вихрем ледяного дождя, обдал холодом и пронизывающей тело сыростью.

Царь, прижавшись к холодной, склизкой стене, уцепился за каменные перила рундука.

Ночь! Мрак! Небытие!

У самых ног в диком смятении стонут деревья.

Смерть!.. Вот она!.. Пришла опять!.. Опять! Опять!

Она только что глядела на царя сквозь потухающий взор царевича: только сейчас, сию минуту, он всем существом своим ощутил ее - ледяную, непреклонную, страшную...

"Как жалок ты, царь московский!.." - слышится Ивану Васильевичу со всех сторон.

"Снова смерть напоминает тебе о твоем бессилии, о твоем ничтожестве!"

Трясясь от охватившего его ужаса, царь шепчет:

- Иван!.. Ванюшка... Пощади отца!.. Спаси нас, господи! О-о-х!

Обессилевший от горя, от страха, царь медленно сползает вниз, на мокрый, холодный пол рундука. И кажется ему, что это могила, - он медленно, против своей воли, уходит в нее вслед за сыном...

- Спасите!.. - хочет крикнуть он - и не может... черная, шумная муть бушующей Вселенной всасывает его в себя...

Только перед рассветом царедворцы нашли лежащего без сознания царя Ивана на рундуке.

Четыре дня прожил царевич Иван. Четыре дня лекаря и знахари суетились около его ложа. Поили его овечьим молоком; разбавленной в воде медвежьей желчью и водой яичной с сахаром. Знахари повесили на шею царевичу ладанку с тертым хреном и чесноком.

А когда царевич терял сознание, зажигали две восковые свечи и одной из них "подкуривали под нос".

Юродивый Большой Колпак неотлучно находился в горнице, где лежал царевич Иван. Сам царь хотел этого.

На голове юродивого дрожал большой железный колпак, все тело обвито было тяжелыми веригами. Полунагой, седобородый, он стоял в темном углу и, обратив свои большие бесцветные глаза к небу, повторял бесконечно одно и то же:

- Во имя отца и сына и святого духа. Земля, ты мати наша, не пей крови, не губи души! Железо, брат мой, выйми из тела недуг и от сердца щекоту! Всегда, ныне и присно.

Царевичу становилось все хуже и хуже.

Тогда знахари насильно оттолкнули иноземных лекарей от постели царевича и, обнажив его догола, натерли горячее, как огонь, тело его теплым тестом.

А в соседней моленной палате монахи день и ночь служили каноны святым угодникам. Тут же находился и сам царь.

Стоя на коленях в черной монашеской рясе, он посиневшими губами говорил:

"Славлю тебя всем сердцем моим, поклоняюсь пред святым храмом твоим!"

"И славлю имя твое за милость твою и за истину твою!"

"В день, когда я взываю к тебе, услышь меня и всели в душу мою бодрость!"

"Прославят тебя все люди, когда увидят благость твою!"

"Если я пойду посреди напастей, - ты оживишь меня, прострешь на ярость врагов моих руку твою, и спасет меня десница твоя!"

"Да будет милость твоя ко мне, окаянному, не отнимай у меня чадо мое возлюбленное, единокровное!.. Не отнимай!.."

Царь замолчал. Вдруг монахи унылыми голосами запели:

Бдите и молитеся,

Не вести бо, когда время будет,

Кого час наступит...

Царевич перестал дышать.

Стояла красноватая мгла в палате от благовонных масел, воскуряемых перед гробом царевича.

Глядя на душевные страдания царя, монахи пели с еще большей скорбью в голосе, еще более надрывно, пропитывая слезами каждое слово.

И еще четыре дня и четыре ночи царь Иван не отходил от гроба, не ел и не пил ничего, не смыкал ни на минуту глаз.

По площадям и около храмов Александровой слободы днем сенные девушки царевны Елены, по приказанию царя, оделяли нищих грошиками, кормили голубей освященным зерном, дабы птица небесная, взлетая ввысь, доносила до неба печаль государя и его мольбы о прощении.

Мрачные, темные облака в небе слагались, проплывая над слободою, в громадные, черные страшилища.

Ночью на площадях беспокойно метались на ветру огни костров, а около них молчаливо обогревалась конная стража, расставленная Бельским по всем площадям, заставам и окрестным дорогам.

Обыватели слободы в смертельном ужасе забились в свои углы, боясь зажигать даже лучину в каморках, боясь и думать о том, что случилось. Страшно было произнести даже самому себе, что "царь убил своего сына Ивана", а это уже, каким-то путем, какими-то непонятными звуками, дошло до слуха всех слобожан.

Стража неизвестно по какой причине ожесточилась, озверела, гоняясь за ни в чем неповинными людьми, стегая их нагайками, хватая их на дорогах и бросая в тюрьму. За что?! Получалось: будто царевы слуги вымещают зло на народе, мстят народу за смерть царевича.

Страшно стало и в церковь ходить; между тем, унылый протяжный гул колоколов с тоскливой настойчивостью звал слобожан к службе молиться об упокоении души несчастного царевича.

Сидишь дома и думаешь: не почли бы и то за преступление, что ты спрятался и не идешь в храм? А как пойдешь, когда те же царские слуги, словно на воров, нападают, бьют. И, конечно, - думает слобожанин, - это не иначе, как по наущению самого грозного царя. Таков уж обычай появился у людей: что в слободе ни делается - плохое ли, хорошее ли, - все исходит от самого царя, все от него, от батюшки. И то правда, насмотрелись за эти двадцать лет такого, чего ни в сказке сказать, ни пером написать: "дай, господи, и детям нашим того не видеть!"

Вздыхает обыватель, места себе не находит: "как же это так, господи, спаси и помилуй: государь, царь, да своего родного сына, царевича, порешил?! Того и в черном народе-то слыхано не было. Уж не лишился ли рассудка грозный царь?!"

Мысли клокочут, бушуют в головах, обжигая души, приводя их в неистовое томление, охватывая какою-то внутреннею жаждою... Невольно человека тянет к ковшу, - но сколько ни пей, а все горит внутри, не перестает сосать горючая тоска.

В беззвучной темени ночами из-за туч выглядывает печальный лик луны; на все ложится ее таинственное серебристое сияние. И кажется: башни государева дворца застыли с раскрытыми от ужаса слюдяными глазницами.