Вечный слушатель - Евгений Витковский

Таращит город мертвые глазницы

И копит в сердце вековое зло.

Часы на дальней башне бьют уныло,

И женщины домой брести должны.

Высокий крест святого Михаила

Чернеет в блеске меркнущей луны.

Лишь далеко вверху лучи, как прежде,

Струит старейший в Азии маяк,

Подвижнически рассекая мрак

Для тех, в чьем сердце место есть надежде.

НЕВОЛЬНИКИ

Южнокитайский воздух полон стона:

Напев разгрузки фрахта так знаком

Всем кули, от Шанхая до Кантона;

По трапу - в такт, кто с бочкой, кто с мешком.

Нещаден стук надсмотрщической трости,

Однако наступает вместе с ним

Миг отвлеченья от стыда и злости,

И труд уже не столь невыносим.

Они живут и спят на джонках грязных,

Едят глотком - не важно что, когда.

А чайные полны поэтов праздных

Им тоже ритм нужнее, чем еда.

"Смотри на звезды восхищенным взглядом!

Все, что живет - благодарит богов!"

О нет, не все; а подтвержденье - рядом,

От чайной до причала - сто шагов.

"Но кули спят, им ни к чему уловки,

А что поэт? Покорен ли судьбе?"

Нет, не сильней, чем висельник - веревки,

Поэты жаждут милости к себе.

И тот, кто приглядится из вселенной,

Увидит, что в трудах различья нет:

Из трюма груз выносит раб согбенный,

Из тишины выносит звук - поэт.

Для них в одном спасенье и порука:

Да будет ровен такт и верен счет,

Ведь рухнет кули, не услышав стука,

Утратив ритм, поэт с ума сойдет.

Однако сном ли, нищим ли обедом,

Но все же обрываем труд раба,

И лишь поэту перерыв неведом:

Всечасна мука, такова судьба.

Вовек не знает он труда иного,

Беснуется в объятьях немоты,

Но тяжко тащит в жизнь за словом слово:

Единый ритм - до гробовой плиты.

ПОРТОВЫЕ ГОРОДА

Лишь гавань моряку верна.

Мир слишком зыбок и нетверд.

Обманет друг, солжет жена,

И не изменит только порт.

У многих семьи там, вдали,

В тумане, где-то за кормой,

Но этот слабый зов земли

К беде ведет, а не домой.

В любом порту найдется дом,

Где я посплю на берегу:

Валюты, нажитой с трудом,

Я в эту ночь не берегу.

Про деньги позабуду я,

Чуть окажусь на корабле.

Лишь города - мои друзья

Опять зовут меня к земле.

Шанхай, зловонный, гордый порт,

Гонконг, одетый сединой,

Рейкьявика холодный фьорд,

И Рио - рай, вполне земной.

И Порт-Саид - столица шлюх.

И Йокогамы грозный рок,

И Сингапура тяжкий дух,

И вжатый в лед Владивосток.

Буэнос-Айрес - парапет

С концами неизвестно где,

И нефти неизбежный след

Близ Байя-Бланки на воде.

Джибути - коль не боязлив,

Сойди да заживо растай;

Ханчжоу, спрятанный в залив,

Врата, ведущие в Китай.

Перт, Брисбен - в сумраке, в дыму

Они живут во мне, как стая,

Пока другие за корму

Глядят, остатки дней считая.

ПРЕДЕЛ ТЕРПЕНИЯ

Как долго длится день на корабле:

Дробится в море солнце, как в стекле,

Слой низких туч, прорвавшись, допустил

Лучи на грязный палубный настил.

Тягуч и долог день на корабле,

Закроешь дверь - но и в каютной мгле,

Пробьется луч меж саржевых гардин

Прольет на фотографию кармин.

Задремлешь ли в каюте, налитой

До потолка - полдневной духотой?

Ударят склянки - только в их числе

Струится время здесь, на корабле.

На вахте ночью отстоять не трудно:

Глядишь, мигнет вдали другое судно,

Днем - ты у вечной мысли в кабале:

Как много тросов здесь, на корабле!

Закрыть глаза, да не смотреть бы косо,

Не подбирать бы ни крюка, ни троса,

Да нет: поди, не думай о петле

В тягучий, долгий день на корабле.

КОРАБЛЬ ДУРАКОВ

Средь моря наше призрачное судно

в тумане заблудилось. С этих пор

Мы поняли, что разум - сущий вздор,

что вспоминать о прошлом безрассудно.

Да что там смерть - игра пошла почище:

мы бесконечный завели картеж,

еще у нас имелся табачище

убийственный, затянешься - уснешь.

И женщина, которая хотела,

чтоб очередью и по доброй воле

мы шли на зов ее нагого тела

как соблюдали вахту мы дотоле.

Картографической татуировкой

Весь торс ее сверкал и напрягался,

она сердилась, если мы неловко

не совершали выгодного галса.

Две глобуса разъятых половинки

ее грудей являла нагота;

поверх сосков, студеных, словно льдинки,

всегда была в снегу ее фата.

Но, повторяя путь по многу раз,

ее пресытить мы бессильны были,

и в ярости она честила нас:

"Нет, не во мне вам место, а в могиле!"

Мы ухмылялись. "Вправду, Мессалина.

В могилку хочет гвардия твоя,

но нас не примут ни песок, ни глина

придется быть добычей воронья!"

И был таков ее ответ на шутки:

"Уж я-то знаю - есть мужик могутный,

как раз погостный сторож; так что - дудки!

Ловите ветер, сволочи, попутный!"

Идея очень полюбилась нам:

судьба способна, значит, на уступки!

Посудина помчалась по волнам,

утихли свары, и погасли трубки.

Так плыли мы, едва ли не века,

решительно не ведая - куда;

но стала желтой за бортом вода,

земля - мы поняли - недалека.

Вверх по реке был наш подъем непрост,

сплетались в ней жгуты древесных жил,

но наконец-то нам предстал погост,

а рядом сторож в самом деле жил.

При удочке, над глинистым затоком,

он восседал - с седою головой.

Он ухо сына старшего брелоком

привесил на цепочке часовой.

Он рявкнул нам: "Здесь больше нет ни пяди!

И захочу, так не смогу помочь!

Забито все, что спереди, что сзади!

Себе ни метра нет!.. Плывите прочь!"

Он обменялся взглядом с нашей бабой,

замолк, привстал, забыв про поплавок,

и, черепом тряся на шее слабой,

пошел к ограде отпирать замок.

(Нам представлялся ряд сравнений шалый:

Отелло с Дездемоной? Или нет,

нет, Гретхен с Мефистофелем, пожалуй.

Нет, не видал подобной пары свет!)

Мы, вожделея, ожидали тупо;

вот, обнажаясь под блистаньем звезд,

она пошла в объятья полутрупа,

открыв для нас дорогу на погост.

Мы поползли, пытаясь меж надгробий

найти хотя бы фут пустой земли,

скелеты вороша и воя в злобе:

мы для себя ни дюйма не нашли,

и возвратились, и пришла усталость.

А ей на память о могутном муже

одно лишь смертное тавро осталось;

он вновь сидел, держа уду все ту же.

И мы постигли жизненный итог,

вползли по трапу ушли в туман,

мы поняли, что слишком жаден Бог,

чтоб дать покой нам,- только океан

он отдает нам, синий и пустой,

и женщину, что спорить с Ним решилась,

мы - слуги моря, слуги шлюхи той,

что нам одна явить хотела милость.

АЛБЕРТ ХЕЛМАН

(1903 - 1996)

ГДЕ?

Все, что навек ушли во тьму,

чей разум вечностью утишен

когда, и где, и в чьем дому

их тихий зов бывает слышен?

Коль он предвестье, то к чему?

Ведь - без сомнения - они

живут в стране блаженной ныне,

где весны длятся искони,

где бледен берег звездной сини

и где не наступают дни.

Зачем так часто нам слышна

их жалоба, - зачем, как птица,

мех гулких стен скользит она

и так отчаянно стучится

в стекло закрытого окна?

О чьей твердят они беде,

в разливе сумрака над садом

забыв о скорби и суде?

Они томятся где-то рядом,

и сетуют? Но где же, где?

ГОЛОСА

Больной не спит; он издалече

внимает сумрачные речи

вещей: оконной рамы всхлип,

разболтанной кровати скрип,

глухое тиканье часов,

шуршание вдоль плинтусов,

несчастной кошки долгий вой

и стук шагов по мостовой;

Пьянчужка, пропустивши чарку,

бредет по направленью к парку,

где каплет желтая листва,

где, слышимый едва-едва,

под банджо голос испитой

вздыхает о земле святой,

перевирая текст псалма:

бред воспаленного ума;

Обрывок старого романса

и пляска мертвецов Сен-Санса,

фанфар полночный унисон,

погасших звезд немолчный стон,

о мертвых детях плач без слов,

и трепет влажных вымпелов,

и женский смех, и лай собак,

и колокольца мерный звяк;

Старанье крохотной личинки

она грызет сиденья, спинки,

ко всем событиям глуха,

и резкий окрик петуха,

затем другой, в ответ ему;

зверь, что влачит людей во тьму,

зевает, мрачен и велик,

нет, это тонущего крик!

И совесть, как сверчок, стрекочет,

и червь забвенья душу точит,

жужжит во тьме пчела мечты,

сомнений ползают кроты...

И мышь во мраке что-то ест.

А там, где замаячит крест

там чахлой смелости росток

и возбужденной крови ток.

Ледок, на ручейке хрустящий,

и колокол, во тьме звонящий,

процессий шаркающий шаг,

и слово - неизвестно как

звучит сквозь море тишины;

полет серебряной струны,