Лавина - Макс фон дер Грюн

— Пожалуйста, не надо сейчас музыки, — сказал я.

— Без музыки все равно не легче, — ответила она.

— И что теперь? — спросил я.

— Не знаю, — сказала она. — Вагенфур достаточно умен, он точно знает, что проиграл. Цирер удрал, Зиберт скроется. Спорю, что, если завтра мы поедем в Дюссельдорф на Берлинер-аллее, его фирмы там уже не будет, переехала неведомо куда. Но Вагенфур знает также, что у нас в руках мало бесспорных доказательств.

— Значит, он выкрутится?

— Почему бы и нет? Если только он оставит завод в покое, — ответила Матильда.

Нависшие над Дортмундом облака вдруг разорвались. Солнце высушило дождь, но оно было бессильно разогнать смрад, поднимавшийся из заводских труб.

— Звонил Шнайдер, этот пройдоха, — сказала Криста, когда я вскоре после обеда вернулся домой. — Он показался мне очень взволнованным. Сказал, что по важному делу. И просил тебя сразу же позвонить. Если бы ты вышел из этого дела, Эдмунд. Ты еще об этом пожалеешь. Ни один человек не скажет тебе спасибо за старания.

В смятении я пошел к телефону и уже хотел набрать номер Шнайдера, как раздался звонок.

— Где вы, собственно говоря, пропадаете, черт побери! Я уже мозоль на пальце набил, — крикнул Шнайдер. — Вы получили письмо?

— Какое письмо? От кого?

— От близнецов.

— Нет.

— Тогда слушайте меня внимательно, — сказал Шнайдер. — Они официально сообщают, что по истечении установленного договором срока продадут свои сорок процентов. Они великодушно предлагают правлению купить эти сорок процентов, если мы выложим ту же сумму, которую заплатил бы банк или другой солидный покупатель. Ну да ладно, это бы мы осилили. Большая часть, шестьдесят процентов, остается все равно у нас, и нам безразлично, кому вытачивать доходы, близнецам или банку. Но самое неприятное впереди. Близнецы упрекают меня и правление, что мы не поставили их в известность об анонимном письме и увольнении Гебхардта. Это письмо подтолкнуло их к окончательному решению продать свою долю, поскольку им претит все, о чем сообщалось в письме, и они не сомневаются в правдивости этих обвинений. А теперь самое потрясающее: близнецы рекомендуют снять фамилию Бёмера с названия фирмы и дать заводу другое наименование. Вы поняли?

— Понять-то понял.

— Я сейчас приеду. Через полчаса буду у вас, но в одном я уже убедился: наследники куда хуже, чем основатели фирмы.

— Вы тоже наследник.

— Знаю, — возразил Шнайдер. — Но один из наследников печального образа.

Криста прислушивалась к нашему разговору; когда я положил трубку, она вопросительно взглянула на меня.

— Через полчаса приедет Шнайдер, — сказал я.

— Не возражаю, если это надо. Но, пожалуйста, не устраивай из нашего дома проходной двор. Для деловых встреч есть контора.

— Близнецы хотят продать…

— Могу их понять, — сказала Криста.

— Что ты можешь понять? То, что они подвергают опасности нашу модель, а с ней пятьсот человек?

— Ну и что? Они поняли только, что своя рубашка ближе к телу. И не хотят быть затянутыми в это болото. Они оба умнее тебя. Они люди моральные и знают, что в постели не рождаются серьезные идеи.

— Это чистое лицемерие, — сказал я. — Ведь и тебя они называют тетей, хотя ты родилась вне брака. Двадцать лет кряду это их не шокировало.

Криста покраснела и хотела было открыть рот, чтобы возразить мне, но не успела ничего ответить, так как в дверь позвонили. Ее свирепый взгляд красноречиво показывал, что я наговорил лишнего. Я открыл дверь. Оказалось, что Шнайдер привез с собой Хётгера. Криста подала обоим руку, но тут же скрылась у себя в комнате на втором этаже.

В гостиной Шнайдер сказал:

— Мы опять оказались по горло в дерьме… У нас на редкость удачное положение с заказами. Новый мотор Адама идет нарасхват, и вдруг являются два инфантильных наследника и хотят все погубить, поскольку они морально возмущены, эти тупицы. Ведь не могу же я выйти к заводчанам и заявить, что они по меньшей мере следующие десять лет не могут рассчитывать на выплату прибыли, потому что мы должны вернуть близнецам их долю. У нас человек двадцать за эти десять лет уйдут на пенсию. Они захотят получить до этого хоть какие-то деньжата.

— Давайте не будем волноваться, — сказал я. — Дела у нас не так плохи. Вчера мы с Матильдой побывали у Гебхардта дома, и он нам кое в чем признался. А сегодня мы были на вилле, там встретились со всей шайкой. На следующем заседании правления я подробно доложу обо всем. Нам надо было что-то предпринять, чтобы избавиться наконец от вмешательства в заводские дела. Если угодно, мы провели необходимую оборонительную операцию по защите модели. Между прочим, Матильда у Гебхардта и Вагенфура держалась великолепно.

Шнайдер выкатил глаза и до хруста сжал пальцы. Хётгер, который мало что понимал, сидел с раскрытым ртом и без конца теребил нос. Оба они выглядели забавно, но мне было не до смеха. Я боялся возражений со стороны Шнайдера, и они не заставили себя ждать.

— За моей спиной и вместе с моей дочерью! — гневно вскричал он. — Что сказал Гебхардт? Что было на вилле?

Хётгер посмотрел на меня так, как смотрит ребенок на своего отца, ожидая от него объяснений; Шнайдер бегал по комнате и бил кулаком по ладони.

— Может, мне еще благодарить вас за то, что вы злоупотребили моим доверием? — сказал он. — Может, похвалить вас за заслуги перед заводом, как хвалят политиков за заслуги перед отечеством?

— Все случилось так внезапно, что я не мог вас проинформировать, — ответил я. — По правде сказать, я и не хотел вас уведомлять, поскольку вы запретили Матильде вмешиваться в дела фирмы. Но мы сделали решающий шаг вперед, мы теперь знаем, кто наши противники. Мы знаем почти все, за исключением того, почему Хайнриха Бёмера повесили на колокольне. Кто это сделал — ясно, прислужники Зиберта. И мы знаем также, кто стоит за его спиной — вот именно, «чистенький» господин Вагенфур… Мы можем теперь, господин Шнайдер, убедить близнецов не продавать свою долю человеку, который был якобы другом их отца, а на самом деле его злейшим врагом и бессовестным конкурентом. По мне, так лучше, чтоб они продали банку, это еще полбеды, но с таким человеком, как Вагенфур, даже если у него окажется меньшая часть акций, справиться будет трудно.

Шнайдер смотрел в окно на сад и будто бы безучастно возразил:

— Как я могу руководить предприятием, если член правления проводит политику фирмы на свой страх и риск, да еще толкнул на это мою дочь.

— Она меня толкнула, а не я ее, — ответил я.

— Проклятье, я не хочу семейных предприятий, мы уже вполне вкусили их прелесть.

Он сел рядом с Хётгером на диван, положил ему на плечо руку и сказал:

— Хоть ты у нас добрая незамутненная душа! Что делал бы мир без таких людей, как ты? Погиб!

Потом, постукивая правым указательным пальцем по столу, он обратился ко мне:

— Так вот, больше всего мне хотелось бы выйти из игры. У меня на пределе и нервы, и силы. Когда бог-отец доложил мне о своих планах, я поднял его на смех, но потом я понял, что он не дурак, а дальновидный предприниматель. Но я не мог себе представить, что в нашей стране дальновидность не пользуется спросом. Я был слишком наивным.

Немного помолчав, я сказал:

— Нам с вами хорошо известно, что модель еще должна завоевать себе место под солнцем. Ведь не случайно же вы клюнули на брошенную Хайнрихом Бёмером наживку, а число безработных…

— Оставьте ваши проповеди. Все это я знаю лучше вас.

— И поэтому хотите теперь выйти из игры? Пятьсот человек благодаря Бёмеру стали хозяевами «в своем доме», даже если они это не совсем еще понимают, но без домоправителя им не обойтись.

— Вы закончили, господин фотограф? — спросил Шнайдер и издевательски ухмыльнулся.

— Чего вы боитесь? Самого себя?

— Нет, не себя. Я боюсь коллектива, — ответил Шнайдер.

Едва Шнайдер и Хётгер уехали, по лестнице спустилась Криста с кошкой на руках. На кухне она опустила кошку перед миской, но кошка не хотела есть, просилась в сад, а когда я открыл дверь на террасу, она передумала и залезла под батарею.

Криста вымыла на кухне руки и стала готовить ужин. Она гремела кастрюлями и посудой — верный признак дурного настроения.

Я остался в гостиной и ждал. Не прождал и получаса, как она вышла из кухни, держа в руке картофелечистку, и сказала:

— Я обижена. Оскорблена. Я все слышала, ты и Шнайдер так орали, что не спасли и закрытые двери.

Она демонстративно села напротив меня, громко и тяжело дыша, при этом играла картофелечисткой, которая несколько раз выпадала у нее из рук.

— Что сегодня на ужин? — спросил я.

— Не перебивай меня, — ответила она. — Почему ты называешь по имени эту… эту особу, как ты дошел до того, что называешь ее Матильдой, а не фройляйн Шнайдер, как полагается? А как ты произносил ее имя — Матильда… Я и сейчас еще слышу, каким тоном ты произносил… У тебя с ней что-то было? Что у тебя было с этой особой?