Беспокойная юность (Повесть о жизни - 2) - Константин Паустовский

Неистребимый запах дешевой пудры, кухонного чада и лекарств стоял повсюду. Электричество горело тускло, читать при его желтушном свете было нельзя. Все кровати были продавлены, как корыта.

Коридорные девушки в любое время дня и ночи "принимали гостей".

Внизу на штопаном и перештопанном сукне бильярда отщелкивали "пирамидки" испитые юноши с кепками набекрень и в галстуках бабочкой. Каждый вечер кому-нибудь проламывали кием голову.

Играли по-крупному. Деньги клали в лузы, но зорко следили, чтобы их не крали так называемые "подпыхачи" -- мелкий бильярдный люд.

Стены между номерами в гостинице были очень тонкие. По ночам я слышал вздохи, стоны, грубый торг, а временами душераздирающий женский вопль. Тогда вызывали швейцара, дверь номера выламывали, оттуда выскакивала с рыданьями растерзанная женщина, чаще всего знакомая коридорная девушка из этой же гостиницы, а за ней выволакивали какого-нибудь мутного парня с мокрой челкой. Он мычал и бил всех наотмашь направо и налево.

Его связывали, уводили, пиная в спину, и приговаривали:

-- Опять обсчитал девушку, холера! Который раз! Удавить тебя мало!

К рыдающей девушке сбегались подруги. Она, захлебываясь, показывала им зажатые в кулаке деньги -- доказательство, что ее обсчитали.

Девушки сообща пересчитывали деньги, ахали и говорили, что всех мужчин надо облить серной кислотой.

Непременным участником скандалов был низенький седой коммивояжер -представитель фирмы готового платья "Мандель и компания". Он носил просторный вишнево-красный костюм и желтые ботинки с выпуклыми носами.

Он всегда утешал обиженных девушек.

-- Ты, Муся,-- говорил он,-- должна относиться ко всему с философским спокойствием. Бери пример с меня.

-- А идите вы знаете куда!-- отвечала сквозь слезы Муся.-- И подавитесь своими советами. Знаю я ваше философское спокойствие!

Но старик не смущался.

-- Древние эллины,-- говорил он,-- полагали, что спокойствие есть основное условие счастья. Основное условие! Ультима рацио! Понимаешь? И подумаешь, на сколько он тебя обсчитал?

На рубль, гад!-- отвечала девушка, переставая плакать.

Вот тебе рубль. Утри слезы, умойся, оденься, стань прелестной, как прежде, и принеси мне в номер бутылку вина, боржом и печенье.

-- Идите вы знаете куда!-- говорила возмущенно девушка.-- Это чтоб я за рубль к вам пошла? Старый пацюк!

Но старик не обижался. Он ходил по коридору, засунув руки в карманы, и напевал:

Под знойным небом Аргентины, Где женщины, как на картине, Где небо южное так сине,-- Там Джо влюбился в Кло!

Был в гостинице и всеобщий любимец, так называемый "Дядя Гриша -- воды тише".

Это был картавый затертый человек с русой бородкой и синими детскими глазами. Чесучовый пиджак он носил на голом теле, стыдливо запахивал его и всегда дрожал, будто от холода, на самом деле же от перепоя.

Рассказывали, что дядя Гриша -- сын сенатора из Петербурга, окончил лицей, промотал огромное состояние в Париже, потом был тапером в кино (по-тогдашнему "иллюзионе"), а теперь живет за счет человеческой жалости и перехватывает рубль или два на вечеринках в качестве непревзойденного игрока на гитаре и певца жестоких романсов.

Дядя Гриша был так несчастен, что даже владелец гостиницы, тучный господин в котелке, во вздернутых клетчатых брючках, пожалел его и дал ему работу -- кипятить в кубе воду для чая. За это дядя Гриша жил бесплатно в комнатке, где стоял этот куб.

Тесная эта комнатка была своего рода гостиничным клубом. Там собирались "вечные постояльцы", играли в подкидного дурака, в домино, гадали, обсуждали все происшествия, а девушки штопали чулки, шили и гладили.

Однажды в комнате у дяди Гриши отпраздновали день рождения коридорной девушки с нашего третьего этажа -- Любы. На этот праздник пригласили "из уважения" четырех жильцов, в том числе и меня. Была на празднике пожилая женщина -- зубной врач Фаина Абрамовна, сотрудник харьковской газеты, высокий человек, ходивший на костылях, и аптекарский ученик Альберт -веснушчатый юноша с нежной кожей. Он все время понимающе и презрительно улыбался.

Старый коммивояжер пытался прорваться на именины, но девушки его не пустили.

Девушки все были нарядные, а Люба, бледная, молчаливая, в черном платье, была похожа, по словам Альберта, на "королеву Марго".

Взволнованная Люба изредка подымала длинные ресницы, внимательно взглядывала на нас, и каждый раз меня поражал чистый блеск ее глаз.

Не верилось, что это та самая Люба, что недавно ночью рыдала, прикрыв рукой на груди разорванную батистовую рубашку и стиснув голые круглые колени, проклинала во весь голос плотного черного постояльца из 34-го номера, охальника, по ее словам, и подлеца.

Дядя Гриша побрился и надел розовую рубаху с чужого плеча, заколотую медной булавкой с изображением гусеницы.

Сели за стол, уставленный несвежими закусками из гостиничного ресторана и бутылками рябиновки. Посреди стола стоял большой букет фиолетовых бумажных роз.

Люба подошла к дяде Грише и пригладила его редкие волосы. Дядя Гриша поймал на лету Любину руку и пожал ее. Тогда Люба на минуту прижала к своей груди его дрожащую голову. Она смотрела при этом за окно поверх головы дядя Гриши, и глаза у нее были спокойные, как всегда.

Раскрасневшиеся, довольные девушки настойчиво нас угощали. Они ласково заглядывали в глаза и говорили:

-- Да покушайте же, пожалуйста, шобы Люба была всегда счастливая и здоровая. Да не стесняйтесь, пожалуйста! Это все свежее, только что из кухни, вы не думайте.

Люба сидела между дядей Гришей и мной.

-- Хочу вас спросить,-- сказала мне Люба,-- чего это вы все сочиняете? Каждый раз, когда я в номере у вас прибираю,-- всюду листочки валяются. Про что вы пишете? Про сердечную жизнь?

-- Да,-- ответил я.-- Про счастливую жизнь, Люба.

-- Была бы я интересная,-- вздохнула Люба,-- вы, может, и про меня удачно бы написали. Целый роман. А люди бы читали и плакали слезами.

-- Пей, Любка!-- крикнула Муся.-- Пока горе тебя не поломало.

Глаза у Любы потемнели.

-- Уймись!-- тихо сказала она.-- Я с горем заодно жить все равно не буду.

-- Да я просто так,-- ответила Маруся.-- Я ж тебе симпатизирую, Любка.

-- А песни вы тоже пишете?-- снова спросила меня Люба.-- На эту дуру Муську вы, между прочим, не обращайте внимания.

-- Нет, не пишу. Стихи когда-то писал. И знаю много стихов.

-- Чувствительных?

-- Да, пожалуй.

-- А вы прочитайте.

-- Ну что ж,-- ответил я. У меня от выпитой рябиновки уже началось легкое "кружение сердца".-- Я прочту вам одной. Сегодня -- ваш праздник.

-- Неужели одной?-- спросила Люба и немного подержалась за серебряное колечко у меня на мизинце.-- Чье это кольцо?

-- Мое.

-- Неправда, не ваше.

Все уже сильно шумели. Я на минуту задумался:

что бы прочесть понятное и простое?

"Все равно,-- подумал я,-- поймет она или нет!" И я начал немного нараспев говорить:

Нет, не тебя так пылко я люблю, Не для меня красы твоей блистанье:

Люблю в тебе я прошлое страданье И молодость погибшую мою.

Шум за столом стих.

Когда порой я на тебя смотрю, В твои глаза вникая долгим взором:

Таинственным я занят разговором, Но не с тобой я сердцем говорю...

Я остановился.

-- Ну!-- резко сказала Люба. Раз уж начали читать такое, так рвите сердце.

Я говорю с подругой юных дней, В твоих чертах ищу черты другие, В устах живых -- уста давно немые. В глазах огонь угаснувших очей.

Одна из девушек с шумом втянула воздух и всхлипнула. -- Стихи поэта Лермонтова,-- сказал дядя Гриша, настраивая гитару,-- лучше петь, чем читать.

Он взял мягкий аккорд и запел приятным сильным тенором:

Выхожу один я на дорогу, Сквозь туман кремнистый путь блестит...

Раз уж начали читать -- подхватывайте!-- приказал он, и гитара снова печально заговорила у него под пальцами.-- Все подхватывайте! "Ночь тиха, пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит".

Все тихо спели окончание строфы. Люба сидела, облокотившись на стол, опираясь подбородком на сложенные руки, и пела, глядя за окно. Глаза ее сияли. Дядя Гриша играл, подняв голову, и на щеке у него блестела слеза.

Дверь внезапно отворилась, и в комнату вошел плотный черный человек со сладкими восточными глазами, постоялец из 34-го номера.

-- Любочка-цыпочка,-- вкрадчиво сказал он.-- Я до вас. Выйдите на некоторое время. Мае страх как надо с вами поговорить.

-- Поговорить?-- спросила Люба и обернулась.-- Тебе надо со мной поговорить? В твоем номере?

-- А хотя бы и так. Номерок подходящий. Люба встала.

-- Сам знаешь, какой у меня день. Так и то лезешь, потерпеть не можешь, подлюга! Вон отсюда!

-- Любка! -- взвизгнула Муся, но было уже поздно. Люба схватила бутылку с рябиновкой и изо всей силы швырнула ее в черного человека.

Бутылка ударила его по голове и разбилась. Он схватился за лицо руками, размазал по толстым щекам кровь, смешанную с рябиновкой, попятился в коридор/ споткнулся о порог и молча рухнул навзничь.