Синдром пустого гнезда - Вера Колочкова

– Да я вовсе маму сюда не приглашал, Дианочка, честное слово! Она сама вчера заявилась… Я на работе был, а мама приехала и, стало быть, скандал Еленочке закатила. Она у меня такая, в общем… Да и чего с нее требовать? Простая, необразованная женщина. Все время повторяет, что я относительно Еленочки неправильный выбор сделал. Так и говорит – подженился, мол, подлец, в городе бог знает на ком. А с другой стороны – что она еще может сказать? Еленочка же и в самом деле на пять лет меня старше, да и больна к тому же… От фактов же никуда не денешься, правда? И стоит ли после этого на маму обижаться?

– Правильно, не стоит, – весело закивала Диана. – Маму надо слушаться, Толик. Тебе такая женщина действительно ни к чему. Старая и больная. Ты себе гораздо лучше найдешь. И моложе, и здоровее. Тебе помочь вещи собрать?

Горестно поджав губы, Толик посидел еще немного, зажав ладони меж круглых коленок и медленно покачиваясь из стороны в сторону, как китайский болванчик. Потом встал из-за стола, так же медленно побрел к кухонной двери. Глядя на его спину, плотно обтянутую майкой, рыхлую, в ярких рыжих веснушках, Диана почему-то подумала: вот оно, воплощение оскорбленной человеческой неблагодарности. Бедный, бедный Толик. Теперь он просто обречен на рассуждения в компании таких же, как он, Карандышевых, о жестокой наказуемости добрых по отношению к женщинам намерений. Не делай, мол, Толик, добра, не получишь зла. И никто и никогда не докажет ему обратного.

Уже в дверях Толик остановился, повернул к Диане лицо – неожиданно злое и даже, как ей показалось, ощеренное.

– Запомни эту минуту, Диана. На всю жизнь запомни. Ты сегодня, сейчас, разрушила жизнь своей матери. Пусть это на твоей совести навсегда останется. Несмываемым пятном. Это ты ее сейчас спровоцировала, именно ты, я понял!

– Всего тебе доброго, Толик… – грустно откликнулась Диана.

– Не злись. Все у тебя будет хорошо, – также грустно вздохнула ему в спину Елена, садясь за стол рядом с дочерью.

Так они и просидели все то время, пока из комнаты доносилась возня и Толиково злобное то ли фырчанье, то ли горестное подвывание. Молча просидели, не говоря ни слова. Когда с силой и от всего Толикова оскорбленного сердца захлопнулась входная дверь, вздрогнули в унисон. Переглянулись.

– Мам… Может, я и правда… зря?

Елена глянула на дочь удивленно, потом расхохоталась от души, запрокинув назад голову.

– Ну ты даешь, дочь! Ты, можно сказать, сегодня меня снова жить заставила, и сама же говоришь – зря? Ну, насмешила… Давай-ка я лучше посуду помою, а ты иди, приляг на диван. Не выспалась, наверное, в поезде?

Так начался этот длинный спокойный день – вдвоем. Вроде чего-то они делали, обычной домашней суетой занимались, в магазин за продуктами ходили, обедали-ужинали, а он все не кончался, плыл и плыл хорошим временем, как теплая река. Так и приплыл в сумерки – тоже хорошие, домашние, уютные. Уселись на диван рядышком, плечом к плечу, перед телевизором, где в который уже раз показывали старый фильм «Москва слезам не верит».

– Мам, чаю принести?

– Погоди, погоди… Сейчас смешной момент будет! Сейчас…

Отсмеявшись над высказыванием одной из героинь про то, что не надо ее учить жить, а лучше помочь материально, Елена повернула к дочери голову, проговорила тихо:

– Господи, как хорошо… Правда?

Диана молча кивнула, соглашаясь. Действительно, каким-то чудесным образом этот фильм вписался в их день, длинный и хороший, а главное, проведенный вместе. Энергетика особенная от фильма шла, что ли? А может, и не в нем было дело, а в общей их, почти физически ощутимой радости возвращения…

– Так бывает иногда, дочка… – внимательно и в то же время немного рассеянно глядя на экран, вдруг тихо произнесла Елена. – Очень часто бывает, что переживший большое горе человек спит и долго не может проснуться. Обязательно надо, чтобы кто-то подошел и потряс его за плечо. И он обязательно проснется, чтобы жить дальше. С горем, но все равно – жить.

– Да. Я понимаю, мам.

– Дианочка, ты не бойся, ты расскажи мне…

– Что рассказать, мам?

– Ты же видела его, правда?

– Кого?

– Отца…

– Откуда ты… Нет, конечно! Да с чего ты взяла?

Внутри у нее все закаменело страхом – слишком все там привыкло к запретности этой темы. Даже холодный пот прошиб слегка, и возмущение, вложенное в голос, вышло фальшивым, тоже немного холодным.

– Расскажи мне… Как он выглядит? Не болен?

– Мам… Давай не будем о нем говорить! Пожалуйста! Ну вот скажи – зачем? Сама же говоришь – только жить начала! Забудь, не было его, никогда не было!

– Значит, ты его и впрямь видела… Скажи мне, он… счастлив?

– Ага, щас! Я его так обломала, что наверняка мало не показалось! Как же, счастлив!

– В каком смысле – обломала? Я не понимаю, Дианочка!

– Да в самом что ни на есть прямом! Ломала, как ломают дерево в лесу. Вернее – доламывала… Слышала, как треск стоял. Между прочим, большое удовольствие получила. Пусть поживет полностью сломанным, как ты! Пусть теперь попробует в таком состоянии пожить!

– Это что же, ты за меня отомстила, значит?

– Ну да. Считай, отомстила.

– А я… Я разве тебя просила… об этом?

Слишком холодно прозвучал материнский вопрос, воткнулся острием в пространство комнаты. Диана повернула голову, осторожно глянула сбоку в ее лицо. Оно было застывшим и в то же время живым, но будто ополоснутым горьким воспоминанием. Экранные блики мелко дрожали в широко раскрытых глазах, глубокая складка залегла меж бровями. Господи, что же, что же она наделала! Не надо было поддерживать этот разговор, надо было загубить его в зародыше! И молчать уже нельзя, надо говорить что-то…

– Мам… Ты помнишь, я, когда еще маленькой была, твою любимую чашку разбила? Красивую такую, с витой ручкой. Помнишь? Ну вот… Ты тогда еще взяла и вместе с осколками вторую чашку выбросила – точно такую же. Они, эти чашки, парные были. А ты сказала, что если одной нет, то пусть и другой не будет. Что никогда не надо жалеть…

– Да, дочь. Посуду можно и не жалеть. Тем более что пример ты привела неудачный. Потому что я, как та чашка, не совсем вдребезги разбилась. Я – есть. Если уж проводить аналогию, то мне как раз сегодня удалось-таки склеиться, правда? Так что я – есть… А швы потом, в процессе обихода, разгладятся, зарастут. Не надо ему мстить, дочка. Пусть живет… Ты же его тоже любишь, правда?

– Я?!

– Да. Ты.

– Мам, да я его ненавижу! Всей душой за его предательство ненавижу! За тебя – ненавижу…

– Ну да. Я об этом и говорю. Ненавидишь, потому что любишь очень сильно. Господи, какая ты у меня еще глупая, Дианочка…