Тайная помолвка - Вера Крыжановская-Рочестер

– Как это вы догадались? – спросил священник с удивлением. – Впрочем, сознаюсь, это правда. Вы были моим лучшим учеником и так твердо стояли на пути спасения, что я не мог верить, чтобы утрата женщины могла совратить вас с этого пути.

– Трудно верится, что религия, имеющая так мало влияния на своих последователей, не могущая внушить им даже простого уважения к данному слову, есть единственная, обеспечивающая спасение души. Имеет ли смысл проповедовать смирение, благочестие, любовь к людям и нарушать данное слово, быть гордым и презирать ближнего? Но успокойтесь, отец Мартин, я отвергаю не собственно католическое исповедание, но и всякую другую религию, начиная с моей. Измена графини Маркош отрезвила меня наконец и возвратила к более здоровому мировоззрению. Наука давно озарила истинным светом эти смутные легенды, завещанные нам невежеством и простодушной верой наших предков. Я уважаю ваши идеи, отец мой, но не могу отвергать очевидность, ежедневно подтверждаемую удивительными открытиями. И я твердо убежден, что нет ни Бога, ни Провидения, ни рая, ни ада, ни наказания, ни награды. Иисус, как и Моисей, были философы-идеалисты, время которых минуло.

В действительности же нет ничего, кроме материи, которой управляют неизменные законы. Известное сочетание атомов случайно создает нас, а смерть рассеивает эти атомы в необъятном пространстве первобытной материи, послужившей нашему происхождению. То, что вы называете душой, то, что мыслит и работает в нас, есть чисто психофизическое действие. Мысль есть результат работы моего мозга, подобно тому, как слезы – выделения слезной железы.

– Перестаньте! Перестаньте! – остановил его отец Мартин, слушавший его с возрастающим беспокойством. – Беспредельная преданность, самопожертвование, любовь – все это, по вашему мнению, результат действия мозга, подобно действию желудка? Это нелепо!

– Нисколько, отец мой, и пагубная любовь, терзающая меня, служит, напротив, доказательством того, что я говорю. Если бы она исходила от души, то такое множество оскорблений и сила моей воли уничтожили бы ее; но я не могу победить ее потому, что это органическая болезнь, корень которой наука еще не исследовала и которую мало-помалу удалит лишь обновление атомов, составляющих мое тело.

Священник поднял с ужасом руки.

– Довольно! Эта опасная тема внушает мне отвращение. Всю мою жизнь я веровал в Бога и не откажусь от него на старости лет. Ах! Эти ученые и их проклятые науки! Они делают людей преступниками, уничтожая всякое добро и благородные стремления и заставляя их пренебрегать небесным правосудием до тех пор, пока оно не поразит их. Но и сомневаться в существовании дьявола я никак не могу, видя, как вы им одержимы.

И старик осенил себя крестным знамением, а Самуил от души расхохотался.

– Поговорим о другом, мой юный друг. Я поздравляю вас с приобретением баронского титула. Как, это вас не радует более? Ну, ваши дети этим воспользуются. Но, кстати, скажите мне, если не найдете мой вопрос нескромным, каким образом, все еще любя Валерию, вы могли жениться на другой? Ведь чувства, которые вы ей обязаны выказывать, не могут быть искренними.

– Вы правы, отец мой, – ответил Самуил после минутного молчания, – эта женитьба – безумие, которое я горько оплакиваю. Ах! Если бы вы тогда были в Пеште, чувство милосердия привело бы вас к моей постели и тогда бы этого не случилось; я был одинок, покинут, а два хитрых человека, пользуясь минутой слабости, искусно окрутили меня. Но что сделано, то сделано, и я должен выносить женщину, которую никогда не буду в силах полюбить. Сердце мое умерло… Но она украшение моего дома и произведет на свет множество детей, которые увеличат мои миллионы, а мы, таким образом, оба не напрасно проживем на свете.

Шум падения чего-то тяжелого у дверей заставил их обоих повернуть головы.

– Что это? Нас, кажется, подслушивали, – вставая и весь вспыхнув, сказал Самуил.

Он быстро подошел к дверям, отдернул портьеру и остановился в удивлении, увидев Руфь, распростертую без чувств на ковре.

– Нас подслушивала не прислуга, а моя жена, – иронически проговорил он, возвращаясь к гостю. – Она, вероятно, слышала мои последние слова. Очень жаль, но, может быть, это невольное объяснение научит ее, как ей следует держаться на будущее время.

Священник, надев очки, также подошел и стал рассматривать помертвевшее лицо молодой женщины.

– Она очень красива, и я вам скажу, друг мой, что нехорошо быть таким жестоким, – заметил старик, похлопывая банкира по плечу. – Она не виновата в интригах своих родственников и в измене Валерии, и, верно, ваши слова больно поразили ее, если она лишилась чувств. Вам бы следовало отнести ее в комнату, чтобы устранить болтовню и любопытство слуг, которые не должны знать о вашем несогласии.

Не говоря ни слова, Самуил наклонился, поднял Руфь, отнес в ее комнату, а затем снова возвратился к отцу фон-Роте.

– Ну что, пришла она в себя? – спросил тот с участием.

– Нет, но теперь горничная оказывает ей помощь. Сядьте и будем продолжать наш разговор; этот несчастный случай прервал его в ту минуту, когда я хотел обратиться к вам с просьбой.

– Я вас слушаю, сын мой.

– Я уже признался вам, что я ни еврей, ни христианин и что не верю ни в Бога, ни в черта. Но несмотря на все это, мне жаль тех несчастных, которых случайность рождения обрекает на нищету, а потому, прошу вас, согласитесь принимать от меня помесячно некоторую сумму для бедных, увечных и сирот, вы знаете много таких… Если золото атеиста внушает вам отвращение, вы можете смыть его святой водой! – заключил он, лукаво улыбаясь.

Фон-Роте покачал головой.

– Слова, внушенные вам злым духом, навеяли на меня ужас, но ваши поступки доказывают, что Бог не совсем еще покинул вас, и я не вправе отвергнуть то, что осушит слезы многих несчастных. Итак, мой друг, я согласен принять ваше золото, не смывая его святой водой, так как благодеяние само смоет все зло, что к нему пристало. А теперь мне пора идти, но я хочу еще сказать вам, что глубоко скорблю о потере такого примерного христианина, который радовал бы меня на старости лет.

Растроганный Самуил опустил голову. Священник внушал ему симпатию, он вспомнил прошлое, и сердце его смягчилось.

– Так навещайте же меня почаще, чтобы обратить еврея на путь истинный. Говорят ведь, что терпение преодолевает все; мне не следует только сдаваться сразу, и я буду иметь удовольствие чаще видеть вас.

Отец фон-Роте улыбнулся.

– Хорошо, я каждый месяц буду приходить за вашими деньгами для бедных, но обещайте мне, милый мой Самуил, что если наконец дьявол выпустит вас из своих когтей и если вы почувствуете потребность молиться и сделаться христианином, то призовете меня крестить вас; внутренний голос говорит мне, что это исполнится.