Гвардейцы стояли насмерть - Александр Родимцев

Кто-то крикнул "ура!", и рота ринулась в атаку. В окна "молочного дома" полетели гранаты, затем, поддерживая друг друга, в него ворвались первые смельчаки.

Дом был взят, но очень дорогой ценой. Смертью храбрых пали командир роты старший лейтенант Наумов и командир минометчиков младший лейтенант Черкашин, были ранены сержант Павлов, ефрейтор Глущенко, рядовые Довженко, Черноголов, Мурзаев, Тургунов, Мосиашвили, Турдыев. Санинструктор роты Маруся Ульянова, оказав им первую помощь, переправила их в тыл.

Рота закрепилась, готовая к отпору. Командование ею взял на себя Афанасьев.

На заре немцы начали контратаковать. Пьяные, остервенелые от неудач, они несколько раз пытались прорваться к дому. В промежутках между контратаками они били по нему из пушек и минометов...

К вечеру от роты Наумова, оборонявшей здание, осталось в строю только несколько бойцов. Кончались патроны и гранаты. В подвале лежало много тяжелораненых. Эвакуировать их уже невозможно - дом был отрезан от батальона огнем врага. Маруся Ульянова подтаскивала все новых и новых раненых. Те из них, кто еще мог стрелять, продолжали сражаться.

В полдень противник стал бить по площади. На выручку бойцам, осажденным в "молочном доме", через "дом Павлова" пробивался батальонный резерв. Но вражеский огонь по площади был настолько плотен, что резерву пробиться не удалось.

В сумерки за станковый пулемет лег Воронов. Заложив последнюю ленту, он короткими очередями стал отбиваться от подступавших к дому гитлеровцев. Но вот в пулеметчика полетели гранаты...

Афанасьев услышал, как вскрикнул Воронов.

Пулеметчик привстал на колени. Его левая рука повисла, как плеть, из-под рукава стекала на пол струйка крови... Побледневший Воронов зубами выдернул кольцо из последней гранаты и метнул ее за окно. Но тут же рядом с ним раздался взрыв... Боец тихо опустился на пол. К нему подползла Маруся Ульянова.

Воронов был ранен в ногу, грудь и живот.

К пулемету бросился Иващенко. Он дал по фашистам несколько коротких очередей - и последняя лента кончилась. Неожиданно он вздрогнул, опустил голову на руки. Храбрый пулеметчик был ранен...

В строю осталось трое - лейтенант Афанасьев, младший лейтенант Аникин и сержант Хаит.

Они стояли в темноте на нижней площадке полуразрушенной лестницы и только по дыханию угадывали друг друга.

Входная дверь изнутри была завалена битым кирпичом. Рядом был спуск в подвал, где находились тяжелораненые и Маруся Ульянова. В доме слышались шаги и немецкая речь. Томительно текли последние минуты жизни.

Афанасьев спросил у Хаита:

- Страшно?

Тот ответил:

- Нет! Мне кажется, я сделал на земле все, что мог. Теперь не страшно.

- Может, попрощаемся, друзья! - вполголоса предложил Аникин и зачем-то подул в ствол пистолета.

Однако внезапно прозвучавший взрыв разбросал их в стороны.

Афанасьев не помнит, сколько он пролежал без сознания на холодном каменном полу лестничной площадки. Когда пришел в себя, ему показалось, что вокруг светло. Но это огненные круги разных цветов плавали в ноющих от боли глазах. Ощупью он наткнулся на мертвого Хаита. Рядом с ним стонал контуженный Аникин: он не мог произнести ни одного слова.

Лейтенант ползал по полу, пытаясь отыскать среди осколков кирпича выпавший из рук пистолет...

И вдруг послышались выстрелы, разрывы гранат, раскатистое "ура!" и шум рукопашной схватки: в дом ворвалась рота из второго эшелона батальона.

* * *

А на другом берегу Волги, в рыбацкой хате, где разместилось операционное отделение полевого госпиталя, на стол уложили всего окровавленного Воронова.

Всегда ясный и чистый взгляд добрых глаз бойца потускнел. Казалось, Воронов был уже не жилец.

Хирург извлек из его тела два десятка осколков и пуль. Будучи в сознании, гвардеец вел себя на операции так же мужественно, как и дрался с врагом. Он молча перенес ампутацию ноги и кисти руки. Только его глаза, всегда веселые и живые, теперь смотрели печально.

За два часа, в течение которых шла операция, боец потерял максимально допустимую для жизни дозу крови. И лишь благодаря мастерству хирургов да богатырскому здоровью Илья Воронов остался жить.

Сын грозного века

"Глубина оборонительной полосы дивизии, считая от берега Волги, - от трехсот до пятисот метров", - скорее догадываюсь, чем различаю на пожелтевших страницах своей записной книжки выцветшую и размытую водой запись. Она появилась под диктовку сводки капитаном Каревым, заместителем начальника оперативного отдела штаба дивизии.

Правда, диктовал он не мне, а нашему штабному писарю Горелику. Пожалуй, это была последняя фраза, продиктованная им в тот вечер. На следующей он заснул.

Горелик же был настолько деликатен, что не обратил на это никакого внимания, не разбудил капитана. Дымя "козьей ножкой", он, как ни в чем не бывало, на стареньком, потрепанном "ундервуде" допечатывал сводку.

Я, забредший сюда, как всегда, в полночь со своего наблюдательного пункта, чтобы подписать сводку, от нечего делать записал эту фразу о глубине нашей оборонительной полосы, свидетельствовавшей о нашем незавидном положении.

Горелик, молодой и толковый боец, умевший все схватывать на лету и бывший в курсе даже самых мелких событий в дивизии, с самого начала войны писал сводки и так набил руку, что вызывал восхищение Карева, образцового штабиста.

В пунктуальности и точности штабной работы превзойти Карева могли разве только полковник Борисов или майор Бельский.

С пяти утра и до полночи Карев не отрывался от штабных бумаг. От продолжительного сидения над ними в этом сыром и душном помещении, от недостатка свежего воздуха лицо Карева казалось переутомленным, бледным, а глаза от хронического недосыпания всегда были красными, с припухшими воспаленными веками.

Он давно стремился расстаться с этим блиндажом, возглавить роту, даже взвод, уйти на самую опасную передовую, но мы не отпускали его, зная, что его призвание - штабная работа.

Рядом с Гореликом, вместе с майором Бакаем чертил какие-то схемы бывший архангельский художник Г. И. Заборцев.

Остальные работники штаба, намаявшись за день, отдыхали, расположившись кто как сумел. Их не тревожила пушечная канонада, ружейно-пулеметная стрельба над головой: по соседству с нами огневые позиции пулеметов, наземных и зенитных батарей и полковых минометов. Когда противник вел по ним огонь, то часть снарядов и мин рвалась на крыше нашего штабного блиндажа.

К этому шуму мы так привыкли, что, казалось бы, прекратись он, так все, кто спит, проснулись бы от непривычной тишины. Я помню, как когда-то давно, в "ином мире", мы в казарме просыпались от того, что на стене у дневального переставали тикать ходики.