Хозяйка чужого дома - Татьяна Тронина

– Вашими бы устами…

За окнами ходили красивые люди в стильной одежде – Тверская требовала соответствующего наряда. На противоположной стороне сияли хрусталем, огнями и бархатом витрины какого-то бутика, по проезжей части бесшумно мелькали глянцевые иномарки. «Как где-нибудь в Лондоне или Нью-Йорке», – мелькнула мысль у Елены, которая в тех городах никогда не была, но собиралась непременно побывать. Неожиданно ее охватила лихорадочная жажда деятельности, встреч и путешествий. Она почувствовала, что готова заниматься чем угодно и рядом с кем угодно, лишь бы то, что она видела в окне старой дачи, стерлось из ее памяти…

У окна вдруг остановился бездомный в лохмотьях и, задумчиво ковыряя в носу, уставился на Елену. Моментально охранник, стоявший у входа в ресторан, стал гнать его, но нищий упирался, выражая свое возмущение простыми русскими словами, – он тоже чувствовал себя свободным.

Федор Максимович подозвал к себе официанта.

– Вот что, голубчик, передай это тому бедняге, – он достал деньги. – И пусть уходит.

Понимающе и сочувственно просияв, официант тут же выскочил на улицу и протянул нищему купюру, словно поступок Федора Максимовича был ему чрезвычайно по душе. Бездомный отдал честь окну и печатным, хотя все равно не очень ровным шагом пошел прочь. «Как в Париже… – снова мелькнуло в голове у Елены. Будто какой-то клошар, ночевавший на берегу Сены, под мостом, вылез на свет божий, решив прогуляться по Елисейским полям… – Но как все точно – та сумма, которую достал из кошелька Терещенко! Если бы меньше – как-то несолидно для такого богатого человека, вдруг решившего подать милостыню, если больше – уже выпендреж и моветон, нечего развращать люмпенов крупными купюрами, а то перепьют и подохнут где-нибудь в ближайшей подворотне. Ах, как все точно и гармонично! – она даже почувствовала раздражение. – Интересно, а каким будет следующее, после Федора Максимовича, поколение? Идеальные люди, новые князья Мышкины? Кстати, если он такой хороший, этот Терещенко, то почему такой грустный? А вдруг его совесть за что-то ужасное, за какой-нибудь чудовищный грех в прошлом мучает?»

– Чему вы улыбаетесь, Леночка? Простите, Елена… – добродушно спросил Федор Максимович.

– А я, если подумать, тоже несвободна, – сказала она. – Хотя и считается, что богемная публика может позволить себе все что угодно.

– Положение обязывает?

– Да. Даже безумства и дурачества должны соответствовать общему стилю.

– Вы способны на безумства? – осторожно спросил Терещенко.

– Я? Вряд ли, – она саркастически улыбнулась, а голубые глаза сверкнули ярко и невинно. – Мне это неинтересно.

Им принесли заказанное. Официант предложил на пробу вино, Елене оно понравилось. Она не была голодна – в последнее время ей в голову лезли мрачные мысли, отнюдь не способствующие хорошему аппетиту, но сейчас желание отвлечься и забыться пересилило все, и Елена с наслаждением вдохнула запах стоявшего перед ней блюда.

Они выпили за теплое лето.

– Я вот все думаю о вашей картине, – сказал Федор Максимович, когда телятина по-провански была попробована и оценена, а чуть холодноватое, по закону гурманства, вино уже растворилось в желудке и приятно расслабило душу.

– О той, что я принесла вам сегодня?

– Да. Я думал о ней раньше, когда еще не видел ее, а тем более сейчас, когда она оказалась у меня…

– Подобных заказов у меня еще не было, – нахмурилась Елена. – Вы просили меня сделать портрет-ребус, а я в этой области специалистом не являюсь…

– Но я же подтвердил – изобразите все что угодно, любую ассоциацию, которая возникнет у вас при виде меня! И мне кажется, вы честно все выполнили.

– Да, сюжет, который вы сегодня получили, пришел мне в голову, когда я думала о вас. Хотя, если честно, я сама не знаю, что пыталась изобразить.

– Как? – удивился Федор Михайлович. – Впрочем, я вас понимаю, к искусству логика не применима. Ах, как жаль, что картины нет сейчас под рукой, я бы смотрел на нее и гадал, что же в ней зашифровано. Но завтра я непременно займусь этим, и…

Он говорил серьезно. Слишком серьезно, пожалуй.

– Федор Максимович, – вдруг прервала его Елена. – Вы уж простите меня за прямоту… – она хихикнула нервно, – но не слишком ли вы на этом всем зацикливаетесь?

– Вот как? – огорчился он. – Разве так заметно? Впрочем, отрицать не буду. Что-то меня мучает. Уже давно.

– Вы пытаетесь познать самого себя? – догадалась она запоздало.

– Пожалуй…

Елена вдруг засмеялась, глядя на его серьезное, взволнованное лицо. Вино приятно горячило ей щеки, а прохладный кондиционированный воздух будоражил.

– Я могла продать вам любой свой рисунок – а они у меня, как вы знаете, практически бессюжетны – и сказать вам, что именно он – моя фантазия о вас.

– Но вы же не сделали этого?

– Нет. Когда я рисовала, я видела вас.

– Слава богу. – Он вдруг взял ее тонкую детскую руку, теребившую бессознательно ресторанный проспект, и поцеловал ее. Вернее, не поцеловал, а прижал к губам, но само это действие неожиданно удивило Елену. Она вздрогнула и тут же отдернула руку, хотя по характеру своему недотрогой и ханжой не была. Ее поразило то, что спутник ее на какое-то мгновение потерял весь свой светский лоск, и она увидела его настоящего – немолодого, не слишком счастливого, странного человека. И поняла – его действительно что-то очень сильно мучит.

– Что-то не так? Простите…

– Все в порядке! – встряхнулась Елена, решив переменить тему. – Так, вы говорите, я похожа на вашу младшую дочь?

Федор Максимович вспомнил о чем-то, видимо, веселом, и принялся рассказывать о своей семье, о том, какие замечательные женщины его окружают. Он говорил подробно и даже образно, но как-то слишком складно, как будто диктовал секретарше мемуары, предназначенные для всеобщего прочтения. «Он поцеловал мне руку, – думала Елена, слушая спутника вполуха. – Зачем? И теперь он так спокойно рассказывает о своей семье, жене… Наверное, то был просто привычный жест галантного мужчины».

У нее есть муж, Костя, правда, в ближайшем времени собирающийся перейти в категорию «бывший», какие-то флиртующие поклонники вечно вертелись вокруг нее, заигрывали коллеги по творческому цеху, но сама Елена была довольно равнодушна к мужскому полу. Лишь только один-единственный, прекрасный, далекий – не человек, а призрак, мечта, вызывал в ней глубокие чувства. Гриша… Все остальные люди были только образами, достойными или не достойными быть отраженными в ее творчестве в виде облетевших деревьев, старых дверей или собачьих следов на снегу. Терещенко был меценатом, крупным заказчиком для нее, странным и одновременно привлекательным типом, но только сейчас, после дежурного и в общем-то ничего не значащего поцелуя, она обратила на него внимание как на мужчину.