Золотая пряжа - Корнелия Функе

Во дворе под окном маршировали царские войска. Теперь это его союзники. Кмен еще утром подписал договоры.

Варягия – могущественная страна на Востоке. Заключив с ней союз, король основательно насолил Альбиону. Правда, Кмену пришлось расстаться со своим лучшим инженером, который проектировал самолеты и подземные поезда. Но, к счастью, гоилы многому успели научиться у Джона Бесшабашного, прежде чем он бежал в Альбион и стал Джоном Брюнелем.

– Разве вы не спрашивали Терезию Аустрийскую о том, где мой сын?

– Конечно. – Хентцау прокашлялся. – Она утверждает, что не имеет никакого отношения к этому похищению. Опасаясь более серьезного допроса, она уже сказала, что не знает о местонахождении принца. Терезия ведь не глупа.

– Но она знает, что ее дочери грозит расстрел, если принц не вернется?

– Да. Она велела передать, что вы чудовище.

Чудовище. В устах Терезии это звучало почти как комплимент. «Расстреляй их обеих, – нашептывал ему гнев. – Сделай из них чучела и выстави на всеобщее обозрение. Так люди поступали с твоими предками».

Но Кмен знал, что победы ему приносит не гнев, а умение его укрощать.

– Распусти слухи, что мы напали на след карлика, – велел он Хентцау. – И объясни Амалии, что за игру ведет ее мать.

Хентцау прижал кулак к груди. Приказ расстрелять обеих женщин обрадовал бы его куда больше, но яшмовый пес понимал, что это означало бы смертный приговор принцу. К сожалению, Терезия тоже это знала.

– Вашему величеству следует вернуться в Виенну, – продолжал Хентцау. – Не исключено, что в Альбионе скоро сменится король. Человекогоилы готовы воссоединиться с нашими войсками, еще двое их вождей сели за стол переговоров. Анархисты в Лотарингии ждут наших приказаний. Ветер переменился, ваше величество.

«Что бы там ни вытворяла ваша бывшая возлюбленная», – мысленно добавил Хентцау, и Кмен прочитал эту фразу на его лице.

Он оглядел московские крыши. Почему же она до сих пор не объявилась? Неужели потому, что он здесь?

Кмен вдруг почувствовал на сердце такую тяжесть, словно потерял нечто куда более важное, чем марширующие во дворе солдаты или сын, появившийся на свет только благодаря ей. Что же это могло быть?

Он знал, но больше всего на свете боялся себе в этом признаться.

Забавно

Все дальше и дальше, куда укажут.

Неррону не впервой было идти по следу, однако полагаться на чужие глаза он не привык.

И если бы на глаза! Уилл Бесшабашный даже не смотрел на землю. Да и что могло остаться от следов после стольких дней проливного дождя, который и не думал стихать. Фея все смыла его холодными струями. Ничего не осталось ни на земле, ни на мокрой траве, походившей в этой стране на жесткую щетину. Но укрыться от юноши, которого она сама к себе привязала, даже ей оказалось не под силу.

Когда бы не редкие деревеньки да мелькавшие время от времени на горизонте силуэты церквей, можно было бы подумать, что эта земля безраздельно принадлежит зверям. Они попадались на каждом шагу – косули и дикие кабаны, бобры и куницы, зайцы, змеи и жабы. Как будто Фея поручила им сбивать с толку погоню. Сами преследователи в отличие от нее оставляли заметный след, и запах его был, похоже, вкусным. Иначе откуда бы взялись эти стаи волков, черных медведей и под конец даже гигантского роста людоед, ошибочно посчитавший Бесшабашного-младшего легкой добычей. Стеклянные големы не дремали и действовали так бесшумно, что Щенок не успевал ничего заметить. У Неррона сердце кровью обливалось при виде брошенного в варяжской тайге серебра. Кое-что Семнадцатый, следуя совету Бастарда, правда, убирал в сумку. Остальное Неррон прятал, отмечая места на карте. Серебряный клад всегда пригодится. Один только медведь, не говоря о людоеде, стоил целое состояние.

Засунув руку в застывшую пасть волка, Неррон почувствовал дыхание. Даже посеребренные, жертвы големов жили. Интересно, как долго?

Один раз Уилл едва не увидел зеркаликов. Семнадцатый повел себя крайне легкомысленно: кора уже пробивалась повсюду на его теле, и он забыл о камуфляжной магии, сдирая ее с рук. Хорошо, что Неррон вовремя отвлек Щенка, напугав его лошадь. Бастарду нравилось держать Уилла в неведении – это создавало иллюзию, будто все идет по плану Неррона. Но общество Щенка нравилось гоилу все больше, и это не могло его не тревожить.

Бастард привык считать себя волком-одиночкой. Он еще кое-как терпел в спутниках Водяного, но и от того был рад в конце концов избавиться. Меньше всего Бастард мечтал о попутчике, который останавливает лошадь, чтобы послушать трель соловья, и считает злодейством стрелять в оленя, когда тот на тебя смотрит. Но самое смешное, что он привык к Щенку. Быть может, Неррона тронул интерес Бесшабашного-младшего к истории гоилов. Во всяком случае, Бастарду доставляло удовольствие часами рассказывать юноше о заброшенных городах или забытых войнах, о заселении Пещер Смерти или экспедиции к Безбрежному озеру. Никто другой на памяти Неррона не слушал так подолгу. Иногда Бастарду даже хотелось показать Щенку все то, о чем он ему говорил.

Он сам не понимал, что с ним случилось. Может, все из-за той скудной пищи, дождей и холодов? А может, он подцепил какой-нибудь человеческий вирус? Черт…

Уилл оглянулся, словно услышал его мысленное проклятие. Да, Бастард посылает тебя к черту, Щенок. И он продаст тебя. Он украдет, предаст – это у него в природе. Волк не станет вегетарианцем ради ягненка.

Неррон загадочно улыбнулся, и этот белокурый принц улыбнулся в ответ. Или нет, не принц – в сказках так выглядят скорее невыносимо честные пастухи, которым, вопреки их глупости, достаются в жены принцессы. Ох уж эта сладкая невинность, заставляющая желудок Неррона выворачиваться наизнанку! Но капля камень долбит, и в сердце гоила Щенку удалось пробить маленькое пятнышко, размером с монетку, такое же мягкое, как его улиточья кожа. Все благодаря его бесконечным вопросам. Когда Неррон в первый раз увидел человека? В каком возрасте гоилы впервые выходят на поверхность? Казалось, и сам Щенок кое-что начинает припоминать – о Королевской крепости, аллее Мертвых, Сторожевом мосте. Рассказывая, Неррон будто возвращался домой, под землю, и пускался в описание того, чего Бесшабашный-младший никак не мог видеть: живых сталактитов, зеркальных пещер, голубых лугов… Щенок слушал с открытым ртом, как ребенок.

Забавно. И опасно.

– Слишком много болтаешь. Мы спешим, или ты забыл? – шипел ему по ночам Семнадцатый. И прямо-таки корчился от злобы.

Нет, Неррон ничего не забыл. Конечно, серебряным не терпится со всем этим покончить, вон как обросли корой.

Но и Неррон дорожил своим каменным сердцем. Чтобы чувствовать себя живым, ему нужна была боль. Унижения, поражения, предательства… это закаляет.

А пятнышко между тем все росло.

Помни о мести, Неррон.

Ее частичка

Порхающий по карете мотылек подобен частичке ночи.

Зачем сестры окрашивают их крылья в красный цвет? Черный куда больше подходит душам, выбравшим столь призрачную жизнь ради любви. Фея уже не помнила, кем был тот или этот. Их так много… мужчин, утопившихся в замковом пруду или озере близ деревни ради нее или ее сестер.

Теперь они причиняли боль другим, и это казалось ей справедливым. Справедливым? Раньше она никогда не употребляла этого слова, даже мысленно.

Плоды боли, плоды любви…

Зачем ей все-таки понадобился этот младенец? Фея чуть было не прогнала мотылька, принесшего ей на крыльях его изображение. Она и сама несколько дней подряд стояла над его колыбелью, пока нянька спала.

Фея загибала его крохотные пальчики, трогала лоб, чтобы оградить малыша от опасностей своим колдовством. Она сама боялась того, что заставляло ее это делать. Все исчезнет, когда разорвутся узы, связующие ее с его отцом. Или нет?

Фея поймала на руку мотылька и увидела принца.

Здание окружала побеленная известью стена. Между поросших густым лесом холмов протекала речка. Фея услышала удары колокола и детский плач. Отчетливый, как будто ребенок звал ее. Из ворот вышла женщина в черном. Монахиня? Амалия ненавидела церкви и монастыри. Это Терезия, ее мать, даже в гоильских застенках каждое утро стояла на коленях. Она обращалась с Господом, как с одним из своих слуг. «Смотри, я зажгла свечи. Защити же меня, выполни мои желания». Но почему монастырь? Вероятно, Амалия верила, что от Феи остается лужа воды, стоит только ей переступить порог церкви. Какая глупость!

В здании было много окон, но мотылек показал ей то, за которым плакал ребенок. Он лежал на руках юной монахини, почти невидимый в складках ее одежды. Но крохотный кулачок, сжимавший край черной ткани, имел матово-розовый оттенок лунного камня.

До рассвета оставалось еще несколько часов, но Фея велела Хитире остановиться. Она чувствовала этого ребенка как часть себя, и это ее пугало.