Избранная лирика - Уильям Вордсворт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
МАЙКЛ
Пастушеская поэма[42]
Когда, свернув с наезженного тракта В ущелье Гринхед, вы ступить решитесь Чуть дальше в глубь его, где своенравный Бурлит поток, дороги крутизна Вас отпугнет сперва: громады скал Воздвигнутся такой стеной надменной! Но — в путь смелей! Над бурным тем ручьем Они потом расступятся и взору Откроют потаенный тихий дол. Жилищ людских там не видать; лишь овцы Пасутся редкие на горных склонах Да в поднебесье коршуны плывут — Воистину глубокое безлюдье. И я б не стал вам докучать рассказом О той долине — но одно в ней место Легко б могли тогда вы миновать И не заметить: грубых камней груду, Что высится на берегу ручья. Своя у них история; чудес И тайн в ней нет — однако ж можно, право, С ней не без пользы время скоротать У очага или в тени платана. Она одна из первых тех легенд, Каких слыхал я отроком немало, О пастухах. Уже тогда любил я Сих странников нагорий — но, увы, Любил не ради них самих, а ради Долин и круч, служивших им приютом. И вот юнца, что убегал от книжек, Но к кроткому и властному внушенью Природы не был глух, простая повесть Впервые научила сострадать Несчастию не своему — чужому И размышлять, пускай еще невнятно, О тех страстях, что правят человеком, О сердце и о жребии его. Я эту повесть вам перескажу — Она, надеюсь, по сердцу придется Немногим тем, кто сердцем чист и прям, — И тем еще, другим, — с каким волненьем Я думаю о них! — поэтам юным, Что, в свой черед поднявшись к этим долам, Меня заменят в них, когда уйду.
В долине Грасмир жил во время оно Пастух; он звался Майклом. Тверд душой, Несуетен, в кости широк и прочен, Он до седых волос сумел сберечь Недюжинную силу, ясный ум, Сноровку; был на труд любой горазд, А уж в своем-то ремесле пастушьем Знал толк, как ни один овчар вокруг: Знал, что несет с собою каждый ветер, Любой его порыв; другим, бывало, Еще и невдомек, а он уж слышал Подъятый южным ветром гул подземный, Как плач волынки дальней за холмом. И вспоминал он про свои отары, И приговаривал, сбираясь в путь: "Вот ветер мне и задает работу!" Досужих странников торопит буря Искать укрытья — а его она Звала на склоны гор, и сколько раз он Один бывал там в самом сердце мглы, И чередой неслись над ним туманы. Так жил он добрых восемьдесят лет. И жаль того мне, кто решит поспешно, Что он на эти скалы и ручьи Взирал лишь с безучастием привычки: Зеленый дол, где так легко и вольно Дышалось пастуху; крутые склоны, Исхоженные вдоль и поперек Ногою твердой, — сколько в этих книгах Хранилось памяти о днях нужды И днях забот, о радостях и бедах, О тварях бессловесных, коих он Спасал, кормил, сгонял под кров надежный, — И трудный, честный свой считал барыш. Так диво ли, что горы, долы эти Свой вечный знак на нем напечатлели, Что он их безотчетною любовью Любил, как жизнь свою, — как жизнь саму?
Не одиноко дни его текли. Их с ним делила верная подруга, Жена достойная, в годах почтенных, Хоть Майкла и на двадцать младше лет. Бодра, жива, всегда в трудах по дому — Воистину душа его; две прялки Резьбы старинной были у нее: Для шерсти — погрубей, для льна — потоньше; Коли одна смолкала, то затем лишь, Что наставал черед жужжать другой. И был еще в семье, на радость им, Сынок единственный; судьба его Послала им, когда все чаще Майкл Стал намекать, что стареется он, — Уж, мол, стоит одной ногой в могиле. Вот этот сын да две овчарки верных (Одной так вовсе не было цены) И составляли весь их круг домашний. А что до трудолюбия, семейство Давно в пословицу вошло окрест. Когда с закатом дня отец и сын Под кров родной с нагорий возвращались, Они и тут не складывали рук. Так вплоть до ужина; тогда они За чистый стол садились, где их ждали И сытный суп, и свежий сыр домашний, И с молоком овсяные лепешки. Кончался ужин — Люк (так звался сын) Со стариком отцом себе искали Занятье, чтобы не сидеть без дела У очага: расчесывали шерсть Для матушкиных прялок, поправляли Косу, иль серп, иль цеп, иль что придется.
Лишь за окном смеркаться начинало — Под потолком, у кромки дымохода, Что сложен был на грубый местный лад И затенял огромным черным клином Полкомнаты, мать зажигала лампу. Нелегкую светильник древний сей Нес службу, не в пример иным собратьям. От сумерек до ночи он горел, Бессменный спутник всех часов несчетных, Что здесь текли и складывались в годы, На лицах этих тружеников честных Встречая и с уходом оставляя Коль и не радости беспечной блеск, То ровный свет надежды терпеливой. Так Люку минуло осьмнадцать лет, И так они сидели каждый вечер, Отец и сын, под старой верной лампой, А мать все знай свою крутила прялку, И полнился весь дом в тиши вечерней Как бы жужжаньем летней мошкары. Свет этой лампы славен был окрест Как символ жизни честного семейства. К тому же дом их, надобно сказать, Стоял отдельно на холме отлогом, Откуда взгляд свободно простирался Во все пределы: в глубь ущелья Исдейл, К нагорьям Данмейл-Рейза, к деревушке, Ютившейся близ озера. И все, Кто жил в долине той, и стар и млад, По этому немеркнущему свету Прозвали дом Вечернею Звездой.
Вот так проживши многие года, Пастух, конечно же, любил супругу, Как самого себя; но сердцу Майкла Еще дороже был их сын желанный, Их позднышок. Тут не инстинкт один Был властен, не слепая нежность крови: Бесценнее всех прочих благ земных Дитя, что нам на склоне наших дней Даровано; оно с собой несет Надежду сердца и волненье мысли, Нежданный сил прилив, — все то, на что Скупей становится природа наша. Не описать, как он любил его, Души своей отраду! Как умело Малютку нянчил он, справляя с ним Заботы чисто женские, — не только Потехи ради, как мужья иные, А терпеливо, с ласковой охотой; И колыбель его качал так нежно, Как лишь способна женская рука.
А в пору чуть поздней, когда малыш Лишь только-только вылез из пеленок, Любил суровый, нелюдимый Майкл, Чтоб был пострел всегда перед глазами, — Трудился ль сам он в поле иль склонялся Над связанной овцой, пред ним простертой, Под древним дубом, росшим одиноко У хижины, — густая тень его От солнца укрывала стригаля, За что он и зовется по сю пору Во всей долине Сгригалевым Дубом. И там, в тени прохладной, в окруженье Серьезных и живых ребячьих лиц, Майкл только что и мог шутливо-строго, С укором нежным взглядывать на сына, Коль за ногу овцу хватал шалун Или ее, лежавшую покорно Под ножницами, возгласом пугал. Когда же с Божьей помощью малец Стал пятилетним крепышом и щеки, Как яблочко, румянцем налились, Майкл срезал крепкий прут в подлеске зимнем, Железом рукоятку оковал — По всем статьям пастуший посох вышел. С орудьем этим у ворот овчарни Иль на пути к расщелине наш страж Теперь вставал, чтоб придержать овец Иль завернуть их. Вам, конечно, ясно, Что делу сей подпасок, сам с вершок, То ли подмогой был, то ли помехой. И оттого ему не так уж часто Отцова доставалась похвала — Хоть и старался он, что было сил, Пуская в дело, как овчар заправский, И посох свой, и властный взгляд, и голос.
Но вот сравнялось Люку десять лет, И он теперь уж грудью мог встречать Напоры горных ветров; ежедневно С отцом на равных отправлялся он На пастбища, не жалуясь, что путь Тяжел и крут. И надо ль говорить, Что Майклу упованья лет былых Еще дороже стали? Что от сына Шли токи чувств и будто прибавляли Сиянья солнцу и музыки ветру? Что ожил сердцем вновь седой овчар?
Так под отцовским оком мальчик рос — И к восемнадцатому году стал Родителю надеждой и опорой. Но вот однажды в тихий мир семейства Пришла беда. Задолго до тех дней, О коих речь теперь веду я, Майкл Дал поручительство свое за ферму Племянника; хозяин работящий Племянник был, в достатке жил надежном. Но грянула нежданная гроза: Он разорился; предписанье вышло, Чтоб поручителю покрыть убытки. То тяжкий был удар для пастуха: Доход его и так-то невелик, А тут отдай едва ль не половину. И показалось в первый миг ему, Что горше не бывает испытанья, Хоть думал прежде: уж в его-то годы Привычен к испытаньям человек. По размышленьи же, собрав все силы Души, чтоб заглянуть беде в глаза, Решил он было, что продать придется Наделов отчих часть, но сердце в нем Вновь дрогнуло, и он на третье утро Сказал жене: "Послушай, Исабел. Весь век на этих землях гнул я спину, И не сказать, чтоб милостью Господь Нас обделил на них; а попади Они в чужие руки, — видит Бог, Я не найду покоя и в могиле. Тяжел наш крест. Уж я ль не был в труде Чуть ли не солнца на небе прилежней? А вот, выходит, прожил лишь в разор Семье своей, седой глупец. Плохой Был родственничек тот — и выбор сделал Плохой, коль нас обманывал; да хоть бы И не обманывал: ужели мало Других, кому намного был бы легче Такой урон! Простим ему. Но лучше б Язык отсох мой, чем такое молвить.
Но не к тому я начал речь вести. Надежда есть еще. Придется Люку Покинуть нас с тобою, Исабел. Не быть земле в чужих руках. Свободной Останется она и впредь; свободно Владеть он будет этою землей — Как вольный ветер, что шумит над нею. У нас, ты знаешь, есть свояк-купец. Он пособит нам — при его достатках. Вот Люка мы и снарядим к нему; С его подмогой и своей сноровкой Он заработком скорым возместит Убыток наш и снова к нам вернется. А здесь ему что толку оставаться, Когда кругом, куда ни обернись, Лишь беднота одна?" Старик умолк, И молча рядом Исабел сидела, А мыслью унеслась в года былые. Вот Ричард Бейтман, думалося ей: Был приходским сироткой; для него На паперти соседи собирали Монетки, а потом купили короб И мелочь всякую к нему — вразнос. Тот с коробом до Лондона добрел, А там купец сыскался сердобольный, Смышленого приметил паренька, На службу взял и за море послал Приказчиком в делах своих торговых. Тот нажил там несметные богатства И бедным щедро жертвовал из них, В приходе же своем родном часовню Построил, пол в ней мрамором устлал, Что тоже прислан был из стран заморских. Прикинула все это Исабел, И просветлело доброе лицо. А Майкл, довольный, так закончил речь: "Что ж, Исабел! Три дня мне эти думы Заместо хлеба были и воды. Не все пропало; ведь осталось нам Намного больше. Эх, вот стать бы только Чуть помоложе! Но надеждой Бог Не обошел нас. Собирай-ка Люку Одежу лучшую; купи, что надо, И не сегодня-завтра в добрый путь! Уж коль идти, так чем скорей, тем лучше". Так Майкл закончил речь и с легким сердцем Пошел на поле. Принялась хозяйка Сбирать сыночка в дальнюю дорогу — Ни днем ни ночью не смыкала глаз. Но все ж была воскресной передышке И рада: ведь подряд две ночи Майкл Уж больно беспокойно, тяжко спал. А утром встали — сердце ей шепнуло: Грызет его тоска. И ввечеру, Оставшись с сыном, мать к нему присела И молвила: "Не уходи, сынок. Ведь ты один и есть у нас. Случись С тобою что — кого нам будет ждать, Кого жалеть? Не уходи, родимый. Коль ты отца покинешь, он умрет". Ее утешил юноша. Она же, Как поделилась страхами своими, Так ровно полегчало на душе. И славный ужин собрала под вечер, И все втроем они за стол уселись, Как дружная семья под Рождество.
С утра же снова закипели сборы, И всю неделю радостью светился Их дом, как роща в майский день, — а тут И весть от свояка к ним подоспела. Сей добрый человек им обещал, Как о родном, заботиться о Люке, — Пускай-де без опаски посылают. Раз десять было читано письмо, Мать понесла его прочесть соседям, И не было во всей земле английской Счастливей юноши, чем гордый Люк. Вернулась Исабел, и Майкл сказал: "Что ж, завтра и в дорогу". Тут хозяйка Запричитала, что в такой-то спешке Они, уж верно, что-нибудь забудут, Но, поворчав, смирилась под конец, Да и у Майкла отлегло от сердца.
На берегу шумливого ручья В ущелье Гринхед Майкл уже давно Задумал для овец загон поставить. Еще до вести о своей потере Он натаскал туда камней; они Сейчас лежали там нестройной грудой. И Люка он в тот вечер к ним привел И так сказал: "Сынок, меня ты завтра Покинешь. С переполненной душою Я на тебя гляжу; ты для меня Надеждой был с рожденья твоего, И каждый новый день твой был мне в радость. Хочу сейчас я кое-что сказать Тебе о нас двоих, о наших жизнях; А ты об этом вспомни на чужбине — Хоть, может, речь пойдет и о вещах, Тебе неведомых. Лишь ты родился, Так двое суток кряду и проспал, — С младенцами частенько так бывает, — И твоего отца благословенья Витали неотступно над тобой. День проходил за днем, а все сильнее Тебя любил я. Всех гармоний слаще Мне был твой первый бессловесный лепет, Напев дремотный твой у материнской Груди. Шли месяцы; мне приходилось Их проводить на пастбищах, в долинах — Не дома; а иначе б я, наверно, Тебя с коленей не спускал своих. Но мы ведь и играли вместе, Люк. На склонах этих разве не играли И молодость и старость в нас с тобой? И отказал ли я тебе когда Хоть в малом удовольствии ребячьем?" Был Люк душою мужествен и тверд, Но тут он разрыдался. А старик Взял за руку его и мягко молвил: "Не плачь, сынок. Не надо. Я уж вижу: Не стоит мне об этом толковать… Коли и впрямь во всем я был хорошим Тебе отцом, то так велел мне долг — &nb
