Избранная лирика - Уильям Вордсворт

МАЙКЛ

Пастушеская поэма[42]

                   Когда, свернув с наезженного тракта                   В ущелье Гринхед, вы ступить решитесь                   Чуть дальше в глубь его, где своенравный                   Бурлит поток, дороги крутизна                   Вас отпугнет сперва: громады скал                   Воздвигнутся такой стеной надменной!                   Но — в путь смелей! Над бурным тем ручьем                   Они потом расступятся и взору                   Откроют потаенный тихий дол.                   Жилищ людских там не видать; лишь овцы                   Пасутся редкие на горных склонах                   Да в поднебесье коршуны плывут —                   Воистину глубокое безлюдье.                   И я б не стал вам докучать рассказом                   О той долине — но одно в ней место                   Легко б могли тогда вы миновать                   И не заметить: грубых камней груду,                   Что высится на берегу ручья.                   Своя у них история; чудес                   И тайн в ней нет — однако ж можно, право,                   С ней не без пользы время скоротать                   У очага или в тени платана.                   Она одна из первых тех легенд,                   Каких слыхал я отроком немало,                   О пастухах. Уже тогда любил я                   Сих странников нагорий — но, увы,                   Любил не ради них самих, а ради                   Долин и круч, служивших им приютом.                   И вот юнца, что убегал от книжек,                   Но к кроткому и властному внушенью                   Природы не был глух, простая повесть                   Впервые научила сострадать                   Несчастию не своему — чужому                   И размышлять, пускай еще невнятно,                   О тех страстях, что правят человеком,                   О сердце и о жребии его.                   Я эту повесть вам перескажу —                   Она, надеюсь, по сердцу придется                   Немногим тем, кто сердцем чист и прям, —                   И тем еще, другим, — с каким волненьем                   Я думаю о них! — поэтам юным,                   Что, в свой черед поднявшись к этим долам,                   Меня заменят в них, когда уйду.

                   В долине Грасмир жил во время оно                   Пастух; он звался Майклом. Тверд душой,                   Несуетен, в кости широк и прочен,                   Он до седых волос сумел сберечь                   Недюжинную силу, ясный ум,                   Сноровку; был на труд любой горазд,                   А уж в своем-то ремесле пастушьем                   Знал толк, как ни один овчар вокруг:                   Знал, что несет с собою каждый ветер,                   Любой его порыв; другим, бывало,                   Еще и невдомек, а он уж слышал                   Подъятый южным ветром гул подземный,                   Как плач волынки дальней за холмом.                   И вспоминал он про свои отары,                   И приговаривал, сбираясь в путь:                   "Вот ветер мне и задает работу!"                   Досужих странников торопит буря                   Искать укрытья — а его она                   Звала на склоны гор, и сколько раз он                   Один бывал там в самом сердце мглы,                   И чередой неслись над ним туманы.                   Так жил он добрых восемьдесят лет.                   И жаль того мне, кто решит поспешно,                   Что он на эти скалы и ручьи                   Взирал лишь с безучастием привычки:                   Зеленый дол, где так легко и вольно                   Дышалось пастуху; крутые склоны,                   Исхоженные вдоль и поперек                   Ногою твердой, — сколько в этих книгах                   Хранилось памяти о днях нужды                   И днях забот, о радостях и бедах,                   О тварях бессловесных, коих он                   Спасал, кормил, сгонял под кров надежный, —                   И трудный, честный свой считал барыш.                   Так диво ли, что горы, долы эти                   Свой вечный знак на нем напечатлели,                   Что он их безотчетною любовью                   Любил, как жизнь свою, — как жизнь саму?

                   Не одиноко дни его текли.                   Их с ним делила верная подруга,                   Жена достойная, в годах почтенных,                   Хоть Майкла и на двадцать младше лет.                   Бодра, жива, всегда в трудах по дому —                   Воистину душа его; две прялки                   Резьбы старинной были у нее:                   Для шерсти — погрубей, для льна — потоньше;                   Коли одна смолкала, то затем лишь,                   Что наставал черед жужжать другой.                   И был еще в семье, на радость им,                   Сынок единственный; судьба его                   Послала им, когда все чаще Майкл                   Стал намекать, что стареется он, —                   Уж, мол, стоит одной ногой в могиле.                   Вот этот сын да две овчарки верных                   (Одной так вовсе не было цены)                   И составляли весь их круг домашний.                   А что до трудолюбия, семейство                   Давно в пословицу вошло окрест.                   Когда с закатом дня отец и сын                   Под кров родной с нагорий возвращались,                   Они и тут не складывали рук.                   Так вплоть до ужина; тогда они                   За чистый стол садились, где их ждали                   И сытный суп, и свежий сыр домашний,                   И с молоком овсяные лепешки.                   Кончался ужин — Люк (так звался сын)                   Со стариком отцом себе искали                   Занятье, чтобы не сидеть без дела                   У очага: расчесывали шерсть                   Для матушкиных прялок, поправляли                   Косу, иль серп, иль цеп, иль что придется.

                   Лишь за окном смеркаться начинало —                   Под потолком, у кромки дымохода,                   Что сложен был на грубый местный лад                   И затенял огромным черным клином                   Полкомнаты, мать зажигала лампу.                   Нелегкую светильник древний сей                   Нес службу, не в пример иным собратьям.                   От сумерек до ночи он горел,                   Бессменный спутник всех часов несчетных,                   Что здесь текли и складывались в годы,                   На лицах этих тружеников честных                   Встречая и с уходом оставляя                   Коль и не радости беспечной блеск,                   То ровный свет надежды терпеливой.                   Так Люку минуло осьмнадцать лет,                   И так они сидели каждый вечер,                   Отец и сын, под старой верной лампой,                   А мать все знай свою крутила прялку,                   И полнился весь дом в тиши вечерней                   Как бы жужжаньем летней мошкары.                   Свет этой лампы славен был окрест                   Как символ жизни честного семейства.                   К тому же дом их, надобно сказать,                   Стоял отдельно на холме отлогом,                   Откуда взгляд свободно простирался                   Во все пределы: в глубь ущелья Исдейл,                   К нагорьям Данмейл-Рейза, к деревушке,                   Ютившейся близ озера. И все,                   Кто жил в долине той, и стар и млад,                   По этому немеркнущему свету                   Прозвали дом Вечернею Звездой.

                   Вот так проживши многие года,                   Пастух, конечно же, любил супругу,                   Как самого себя; но сердцу Майкла                   Еще дороже был их сын желанный,                   Их позднышок. Тут не инстинкт один                   Был властен, не слепая нежность крови:                   Бесценнее всех прочих благ земных                   Дитя, что нам на склоне наших дней                   Даровано; оно с собой несет                   Надежду сердца и волненье мысли,                   Нежданный сил прилив, — все то, на что                   Скупей становится природа наша.                   Не описать, как он любил его,                   Души своей отраду! Как умело                   Малютку нянчил он, справляя с ним                   Заботы чисто женские, — не только                   Потехи ради, как мужья иные,                   А терпеливо, с ласковой охотой;                   И колыбель его качал так нежно,                   Как лишь способна женская рука.

                   А в пору чуть поздней, когда малыш                   Лишь только-только вылез из пеленок,                   Любил суровый, нелюдимый Майкл,                   Чтоб был пострел всегда перед глазами, —                   Трудился ль сам он в поле иль склонялся                   Над связанной овцой, пред ним простертой,                   Под древним дубом, росшим одиноко                   У хижины, — густая тень его                   От солнца укрывала стригаля,                   За что он и зовется по сю пору                   Во всей долине Сгригалевым Дубом.                   И там, в тени прохладной, в окруженье                   Серьезных и живых ребячьих лиц,                   Майкл только что и мог шутливо-строго,                   С укором нежным взглядывать на сына,                   Коль за ногу овцу хватал шалун                   Или ее, лежавшую покорно                   Под ножницами, возгласом пугал.                   Когда же с Божьей помощью малец                   Стал пятилетним крепышом и щеки,                   Как яблочко, румянцем налились,                   Майкл срезал крепкий прут в подлеске зимнем,                   Железом рукоятку оковал —                   По всем статьям пастуший посох вышел.                   С орудьем этим у ворот овчарни                   Иль на пути к расщелине наш страж                   Теперь вставал, чтоб придержать овец                   Иль завернуть их. Вам, конечно, ясно,                   Что делу сей подпасок, сам с вершок,                   То ли подмогой был, то ли помехой.                   И оттого ему не так уж часто                   Отцова доставалась похвала —                   Хоть и старался он, что было сил,                   Пуская в дело, как овчар заправский,                   И посох свой, и властный взгляд, и голос.

                   Но вот сравнялось Люку десять лет,                   И он теперь уж грудью мог встречать                   Напоры горных ветров; ежедневно                   С отцом на равных отправлялся он                   На пастбища, не жалуясь, что путь                   Тяжел и крут. И надо ль говорить,                   Что Майклу упованья лет былых                   Еще дороже стали? Что от сына                   Шли токи чувств и будто прибавляли                   Сиянья солнцу и музыки ветру?                   Что ожил сердцем вновь седой овчар?

                   Так под отцовским оком мальчик рос —                   И к восемнадцатому году стал                   Родителю надеждой и опорой.                   Но вот однажды в тихий мир семейства                   Пришла беда. Задолго до тех дней,                   О коих речь теперь веду я, Майкл                   Дал поручительство свое за ферму                   Племянника; хозяин работящий                   Племянник был, в достатке жил надежном.                   Но грянула нежданная гроза:                   Он разорился; предписанье вышло,                   Чтоб поручителю покрыть убытки.                   То тяжкий был удар для пастуха:                   Доход его и так-то невелик,                   А тут отдай едва ль не половину.                   И показалось в первый миг ему,                   Что горше не бывает испытанья,                   Хоть думал прежде: уж в его-то годы                   Привычен к испытаньям человек.                   По размышленьи же, собрав все силы                   Души, чтоб заглянуть беде в глаза,                   Решил он было, что продать придется                   Наделов отчих часть, но сердце в нем                   Вновь дрогнуло, и он на третье утро                   Сказал жене: "Послушай, Исабел.                   Весь век на этих землях гнул я спину,                   И не сказать, чтоб милостью Господь                   Нас обделил на них; а попади                   Они в чужие руки, — видит Бог,                   Я не найду покоя и в могиле.                   Тяжел наш крест. Уж я ль не был в труде                   Чуть ли не солнца на небе прилежней?                   А вот, выходит, прожил лишь в разор                   Семье своей, седой глупец. Плохой                   Был родственничек тот — и выбор сделал                   Плохой, коль нас обманывал; да хоть бы                   И не обманывал: ужели мало                   Других, кому намного был бы легче                   Такой урон! Простим ему. Но лучше б                   Язык отсох мой, чем такое молвить.

                   Но не к тому я начал речь вести.                   Надежда есть еще. Придется Люку                   Покинуть нас с тобою, Исабел.                   Не быть земле в чужих руках. Свободной                   Останется она и впредь; свободно                   Владеть он будет этою землей —                   Как вольный ветер, что шумит над нею.                   У нас, ты знаешь, есть свояк-купец.                   Он пособит нам — при его достатках.                   Вот Люка мы и снарядим к нему;                   С его подмогой и своей сноровкой                   Он заработком скорым возместит                   Убыток наш и снова к нам вернется.                   А здесь ему что толку оставаться,                   Когда кругом, куда ни обернись,                   Лишь беднота одна?"                                       Старик умолк,                   И молча рядом Исабел сидела,                   А мыслью унеслась в года былые.                   Вот Ричард Бейтман, думалося ей:                   Был приходским сироткой; для него                   На паперти соседи собирали                   Монетки, а потом купили короб                   И мелочь всякую к нему — вразнос.                   Тот с коробом до Лондона добрел,                   А там купец сыскался сердобольный,                   Смышленого приметил паренька,                   На службу взял и за море послал                   Приказчиком в делах своих торговых.                   Тот нажил там несметные богатства                   И бедным щедро жертвовал из них,                   В приходе же своем родном часовню                   Построил, пол в ней мрамором устлал,                   Что тоже прислан был из стран заморских.                   Прикинула все это Исабел,                   И просветлело доброе лицо.                   А Майкл, довольный, так закончил речь:                   "Что ж, Исабел! Три дня мне эти думы                   Заместо хлеба были и воды.                   Не все пропало; ведь осталось нам                   Намного больше. Эх, вот стать бы только                   Чуть помоложе! Но надеждой Бог                   Не обошел нас. Собирай-ка Люку                   Одежу лучшую; купи, что надо,                   И не сегодня-завтра в добрый путь!                   Уж коль идти, так чем скорей, тем лучше".                   Так Майкл закончил речь и с легким сердцем                   Пошел на поле. Принялась хозяйка                   Сбирать сыночка в дальнюю дорогу —                   Ни днем ни ночью не смыкала глаз.                   Но все ж была воскресной передышке                   И рада: ведь подряд две ночи Майкл                   Уж больно беспокойно, тяжко спал.                   А утром встали — сердце ей шепнуло:                   Грызет его тоска. И ввечеру,                   Оставшись с сыном, мать к нему присела                   И молвила: "Не уходи, сынок.                   Ведь ты один и есть у нас. Случись                   С тобою что — кого нам будет ждать,                   Кого жалеть? Не уходи, родимый.                   Коль ты отца покинешь, он умрет".                   Ее утешил юноша. Она же,                   Как поделилась страхами своими,                   Так ровно полегчало на душе.                   И славный ужин собрала под вечер,                   И все втроем они за стол уселись,                   Как дружная семья под Рождество.

                   С утра же снова закипели сборы,                   И всю неделю радостью светился                   Их дом, как роща в майский день, — а тут                   И весть от свояка к ним подоспела.                   Сей добрый человек им обещал,                   Как о родном, заботиться о Люке, —                   Пускай-де без опаски посылают.                   Раз десять было читано письмо,                   Мать понесла его прочесть соседям,                   И не было во всей земле английской                   Счастливей юноши, чем гордый Люк.                   Вернулась Исабел, и Майкл сказал:                   "Что ж, завтра и в дорогу". Тут хозяйка                   Запричитала, что в такой-то спешке                   Они, уж верно, что-нибудь забудут,                   Но, поворчав, смирилась под конец,                   Да и у Майкла отлегло от сердца.

                   На берегу шумливого ручья                   В ущелье Гринхед Майкл уже давно                   Задумал для овец загон поставить.                   Еще до вести о своей потере                   Он натаскал туда камней; они                   Сейчас лежали там нестройной грудой.                   И Люка он в тот вечер к ним привел                   И так сказал: "Сынок, меня ты завтра                   Покинешь. С переполненной душою                   Я на тебя гляжу; ты для меня                   Надеждой был с рожденья твоего,                   И каждый новый день твой был мне в радость.                   Хочу сейчас я кое-что сказать                   Тебе о нас двоих, о наших жизнях;                   А ты об этом вспомни на чужбине —                   Хоть, может, речь пойдет и о вещах,                   Тебе неведомых. Лишь ты родился,                   Так двое суток кряду и проспал, —                   С младенцами частенько так бывает, —                   И твоего отца благословенья                   Витали неотступно над тобой.                   День проходил за днем, а все сильнее                   Тебя любил я. Всех гармоний слаще                   Мне был твой первый бессловесный лепет,                   Напев дремотный твой у материнской                   Груди. Шли месяцы; мне приходилось                   Их проводить на пастбищах, в долинах —                   Не дома; а иначе б я, наверно,                   Тебя с коленей не спускал своих.                   Но мы ведь и играли вместе, Люк.                   На склонах этих разве не играли                   И молодость и старость в нас с тобой?                   И отказал ли я тебе когда                   Хоть в малом удовольствии ребячьем?"                   Был Люк душою мужествен и тверд,                   Но тут он разрыдался. А старик                   Взял за руку его и мягко молвил:                   "Не плачь, сынок. Не надо. Я уж вижу:                   Не стоит мне об этом толковать…                   Коли и впрямь во всем я был хорошим                   Тебе отцом, то так велел мне долг —  &nb