Мое советское детство - Шимун Врочек

еще, затем ушла. Все было кончено. Дэнни и его пятнадцать юных друзей ушли ни с чем. Дэнни шел рядом со мной, хмурый и задумчивый. - У тебя есть еще бомбы? - спросил он наконец. - Только одна. - Дай мне. - Ладно, - сказал я. Хотя это была моя лучшая работа и мне было жаль расставаться с этой бомбой. Она казалась мне идеальной. Я сделал ее из двух тетрадных листов. Я разрисовал ее под атомную бомбу "Толстяк" и подписал. Не было ничего на свете, чего бы я боялся больше атомной войны (разве что собак), и я изживал свой страх через творчество. По оболочке в клеточку тянулись нарисованные шариковой ручкой защелки и швы. Мне было жаль расставаться с этой бомбой, но чего не сделаешь для человека в беде? Дэнни забрал бомбу, кивнул мне и ушел. Мне показалось, он шагал как-то по-особому решительно. Когда мы сели ужинать, пришла вожатая. Рядом со ней стояли двое пионеров с красными повязками дежурных и в голубых пилотках. Пионеры ухмылялись. Я отложил ложку и встал. За мной пришли.

Позже я узнал, как было дело. Дэнни взял бомбу, наполнил водой и, проходя, мимо домика девчонок, закинул внутрь. Бомба гулко лопнула и гарантированно залила водой радиус поражения. Девчонки визжали и выбегали из домика. И наглая девчонка тоже. Дэнни стоял рядом и смеялся. В общем, фирма веников не вяжет. В наказанных сидели мы оба. Не думаю, что Дэнни меня сдал. Наоборот, когда я вошел, он посмотрел на меня с удивлением. Меня подвело тщеславие художника. Бомба была аккуратно подписана. Мы сидели в дисциплинарной комнате со сломанными стульями, потом нас отправили подметать двор. - А зачем тебе расческа? - спросил я, орудуя метлой. Я наконец, сообразил, что было на самом деле целью Дэнни. Но зачем ему женская расческа? Массажки тогда считались женскими. - Низачем, - буркнул он и смахнул волосы с глаз. - Дурацкая штука, терпеть ее не могу. Мать положила с собой. Если бы эта дура ее не взяла, потерял бы где-нибудь. - А зачем тогда хотел забрать? Дэнни пожал плечами. И мы продолжили трудовое воспитание. На следующий день пришла наглая девчонка, смотрела, как мы подметаем. Дэнни упорно ее не замечал, мел и мел, поднимая пыль. Я чихнул, затем еще. Девчонка долго не уходила, даже окликнула Дэнни. Теперь она не казалась такой наглой. Дэнни поднял голову, посмотрел на девчонку и тут же отвернулся. Но что-то в нем изменилось. Видимо, тут дело все же было не в расческе. Я так думаю. На следующий день меня вернули в отряд, а Дэнни остался на штрафных работах. Бомбочек я больше не делал (именных точно). С Дэнни мы виделись пару раз, кивнули друг другу издалека, как старые подельники, а через несколько дней закончилась лагерная смена. Я без задних ног продрых "королевскую ночь", еле отмыл зубную пасту, вернулся в Вартовск и привез младшей сестре игрушечную плиту (увы, плита оказалась бракованной, лампочки не горели, но сестре все равно понравилось), а через неделю улетел к деду в Кунгур на остаток лета. Вот и конец истории. Это было последнее дело Дэнни Оушена.

67. Красное и черное

Я научился читать очень поздно, лет в семь, но зато за один день. До этого все попытки заканчивались одинаково — я уставал от угадывания слогов и категорически отказывался продолжать. А тут вдруг понял принцип — как молния сверкнула — и все стало предельно ясно. Мы тогда жили в балке в Старом Вартовске. Была зима. Морозы за -40. Я помню это, потому что в тот вечер я ехал из детского сада с мамой, сидел в трясущемся "пазике" у стекла, замерзшего, белого, со слоем рыхлого инея на внутренней стороне в сантиметр толщиной. Пар дыхания вился в салоне автобуса, как туман, лип на ресницах. Я снял варежку и вытаивал пятерней в окне дыру, чтобы смотреть. Помню тот момент, как я смотрел в крошечную проталину, в темноту за окном, а там мелькали редкие огоньки, красные, белые, желтые. Мы ехали из Вартовска в Старый Вартовск. И я вдруг решил: "Сегодня я буду учиться читать". Мама сидела рядом, задумавшись. И потом в балке, в тепле, я сидел с "Азбукой" — и вдруг вспышка. Я понял то, чего не понимал. Все очень просто. Буквы превратились в слова, а слова... Слова были огромные и сверкающие, как океанские лайнеры. Они подавали гудки в темном безбрежном океане, и я видел их огни -- белые и красные, желтые россыпи иллюминаторов. Это был момент какой-то потрясающей четкости и ясности. Магия. За час я дочитал "Азбуку". Мама мыла раму. Несколько букв я не знал и не смог догадаться. Нарисован шарф, но "ш" я уже знаю. Какая это буква? Загадка. Я пошел к маме, она что-то варила, у нас была переносная электрическая плитка на две конфорки. Кастрюля кипела, влажный теплый запах вареной говядины висел под потолком, мама резала капусту. На голове у мамы была косынка, как у комсомолок Бама. В ней мама была самая красивая мама на свете. - Мам, какая это буква? - спросил я и показал маме азбуку. - Смотри на картинку, - сказала мама. Ей было некогда, но она отвлеклась. Отец еще не вернулся с работы, он что-то монтировал на буровой. Бригаду привозили вахтовым автобусом -- вернее, двумя автобусами, потому что один мог сломаться, а в такой мороз это верная смерть. За окном балка была глубокая северная ночь. - Что это? Я смотрел и видел шарф. Но букву "ш" я уже прошел... - Шарф, - сказал я. - Шарф, - повторила мама. - Так какая буква? - ей казалось, что это просто, все на виду. - Не понимаю. Это же "ш"! А буква должна быть новая. - Что нарисовано? - терпеливо спросила мама, показывая на следующую картинку. - Свитер. - Не свитер, а кофта. И буква тогда?.. - Не может быть "к"! "К" раньше была! - я рассердился и уперся. А когда я упираюсь, то перестаю думать. И до сих пор так. Мама рассердилась в ответ. Замолчала и стала дальше резать капусту и морковку. Я немного подождал, потом сказал: - Мам... - Что? - Просто скажи букву! Пожалуйста!! Наконец, мама сдалась, она знала мое упрямство. И сказала