Мое советское детство - Шимун Врочек

жилы. Мне нравился этот странный акцент Марины, словно русские слова - это хрупкие хрустальные бокалы, и нужно обращаться с ними очень осторожно, чтобы не разбить. И все равно они немножко позвякивают, когда их ставишь, а потом ходишь вокруг стола, расставляя салаты и готовясь к празднику.

"Песня о двух красивых автомобилях", "Марьюшка" -- мои хиты.

Особенно первая.

"Об асфальт сжигая шины..."

...две красивые машины...

Словно связанные тросом...

А где тонко, там и рвется.

Они знают, игра стоит свеч.

Прекрасная песня. Какая грубоватая, но в тоже время точная метафора (нет, тогда я не знал такого слова). Я ставил песню снова и снова, и слушал, слушал. Как заведенный.

Пластинка крутилась и всхрипывала, а две красивые машины все мчались и мчались из "кошмара городов, рвутся за город машины". И каждый раз я замирал в предчувствии и -- в надежде. Голос Марины выводил: "светло-серый лимузин позабыл нажать на тормоз!". Когда она допевала, я переставлял иглу назад и слушал песню снова. И затем еще.

Возможно, я надеялся, что в этот раз "светло-серый" не промедлит и успеет нажать на тормоз. И все будет хорошо.

Песня заканчивалась. Наслушавшись про автомобили, я переключал на дорожку "Марьюшка" -- я быстро наловчился попадать иглой туда, куда нужно. Я прикрывал глаза и начинался фильм. "Отчего не бросилась, Марьюшка, в воду ты... Что же не замолкла-то навсегда ты... Как забрали милого в рекруты, в рекруты... Как ушел твой суженый во солдаты..." - пела Марина. А я видел, как девушка идет к воде. Осока в воде колыхалась медленно, как в речке Сылве, коричневые потоки воды превращали простое движение травы в фильм Тарковского (нет, тогда я еще не был фанатом). А когда голос Марины выводил "длинну косу девичью... сберегу для милого... с проседью..." у меня по спине пробегал озноб, затылок сводило. Больше всего я любил эти моменты. Мгновение катарсиса, высшая точка сопереживания (нет, тогда я не знал таких слов). Возможно, именно тогда, вот этими повторами я нарабатывал свою зависимость от катарсиса -- и до сих пор в каждом своем рассказе ищу именно его, это чувство.

Мучительно и сладко, и голова на мгновение словно отрывается от тела. Кайф. Мне было девять или десять лет.

Хорошие у Высоцкого песни, думал я, перебирая пластинки. Только лучше бы он кому другому давал их петь, а сам только писал. Ну невозможно же слушать его рык! То ли дело нежная и хрустальная Марина... Эх.

А вот юмористические песни у него получаются, думал я дальше. Особенно про капитана Кука и "Дорогая передача...", но их редко крутили в "Утренней почте". Только это ведь скорее не песни, а стихи?

В общем, я был довольно обстоятельный музыкальный критик десяти лет.

Я выключал проигрыватель, снимал пластинку и аккуратно убирал в бумажный конверт. Ставил его в ящик с другими пластинками. И шел на кухню пить чай с бутербродами и книжкой "Одиссея капитана Блада". Это всегда самое лучшее, когда за окном минус 45. Сладкий чай, пираты и карибская жара никогда не подводят.

До момента, когда я всерьез заболел Высоцким, оставалось еще долго.

65. Дед Гоша и возмездие

Дед Гоша как-то незаметно постарел. Вроде только недавно дрался с варнаками в армии, один против всех, и бросал табуретку через всю казарму в старшину (чуть не зашиб). А теперь силы уже не те, здоровье подводит. Нога заболела, отниматься начала. Даже с дедовыми чудовищными терпением и волей, стало невмоготу. Ночью просыпаешься и лежишь. Рядом Галя спит, а у тебя темный потолок над головой и огненный разлом через все бедро, который не отпускает. Лечили-лечили, старший сын с севера прилетал, по врачам водил. Профессора смотрели ногу, цокали языком. Процедуры, магниты, уколы с медсестрой. Ничего не помогало. И только китаец с блестящими иголками -- смотреть страшно -- помог. Думаешь -- как это, втыкать такое в живого человека? В первый раз боль, привычная, разламывающая, ушла так неожиданно, что дед уснул на столе. И снились танки, и завод, и молодость, и облака над Полетаево, над горами. А ты идешь по траве, с лукошком, налегке -- вокруг карстовые провалы, похожие на заросшие воронки от авиабомб, ветер шумит в березах, а в воронках тишина, словно законсервировали время. И небо над головой -- высотой в бесконечность. Ноги крепкие, сильные, походка упругая. Голова ясная. Урал вокруг. Трава пахнет сухостью, сладкой горечью и солнцем. Кузнечики стрекочут оглушительно. Идти и идти. Жить. Проснулся в слезах. Долго благодарил китайца. * * * Ногу починили, а с молодостью как быть? Теперь мотоцикл не особо поводишь. Мотоцикл, конечно, не танк, но силы в руках требует. Деда попробовали пересадить на уазик, но старый танкист и байкер за баранкой не прижился. Нет, только хардкор. И стал ездить дед на автобусе. Сашка, средний сын, жил за Иренью, на другом конце города. "Восьмерка" туда от РМЗ шла. Минут сорок ехать через центр города, мимо Гостиного двора и рынка. А в автобусе всякое бывает. Бывает, иной раз и матом заговорит человек. Дед Гоша, несмотря на то, что до пенсии был бригадиром сварщиков по прозвищу Гошка Бугор, а на пенсии -- начальником ночных сторожей целого завода, матерных слов не использовал. То есть, при мне ни разу. Даже когда у его мотоцикла что-то там не заладилось в двигателе прямо посреди дороги. Или бабушка пролила горячий суп. Или один из подчиненных халтурно заварил шов, а потом не сказал... Но когда дед гневался, он словно загорался ледяным пламенем. И бросал команды, резкие и жесткие, словно металлическим канатом хлестал. Ни единого матерного слова, а все разбегались. Я был совсем мальчишкой, дед при мне парой слов осадил компанию зарвавшихся молодых хулиганов. Дед сжал кулаки, шагнул вперед -- и я понял, что за мной стена и нечеловеческая мощь. И словно молния сверкнула и в воздухе резко запахло озоном... В общем, съездил дед к Сашке, повидал Максю и Юльку. Попил чаю, послушал новости и поехал обратно. И тут... Молодой здоровый мужик ввалился в автобус. Знаете, есть такие люди-титаны-минотавры. Им бы в лабиринт на целую вечность, а они среди людей ходят и топчут, и бодают, и ревут утробно. И требуют мне, мое, я. Дед попытался его осадить