Лёд - Яцек Дукай

— Я вам это вычислю.

Начал моросить дождь, и все перебрались вниз, вовнутрь Башни. В моей комнате Саша Павлич завел скрипучий патефон (очередная добыча Зейцова). У нас имелись пластинки с немецкими ариями и военными маршами, и только одна с русскими песнями; вот эта играла по кругу. Когда я спустился туда, какие-то люди уже танцевали при свете керосиновой лампы и свечей, расставленных на косо стоящей мебели. Я узнал одного из наших мастеров с холадницы; женщины — это были добровольно работающие в правительстве СШС или же жены штатовских. Поначалу мне хотелось всех их выгнать, но настроение было хорошим, так что только махнул рукой. В комнате рядом играли в карты. Я заглянул туда с рюмкой в руке; и сразу же вышел. Дождь сделался сильнее и гуще, так что когда я удалился в другой конец коридора, стальной стук капель, бьющих в Башню, практически заглушал плясовую мелодию. Молодец в распахнутом мундире зажимался в тени с грудастой девушкой с монгольскими чертами лица, они громко сопели. Партия ударных дождя заглушила и мои шаги, меня они не услышали. Я стоял и приглядывался к парочке, цедя терпкое спиртное. Гений ночи губернаторского бала присел мне на плече, взболтал изображение в глазу: тело плюс тело плюс тело плюс тело… usque ad nauseam.[415] Пухлая ручка копалась в его расстегнутых штанах. Я загрохотал тьмечеизмерителем по стенке и накричал на них, что, мол, они устраивают тут непристойное зрелище. Те покраснели от стыда и смылись.

Я вернулся к себе. Мастер куда-то исчез, появились новые гулящие души; этих я уже никого не знал. Я отставил пустую рюмку на ящик с геологическими картами, трость забросил под шезлонг. Ведь ждет работа, нужно просмотреть кучу бумаг, необходимо принять множество решений, надо занять Черный Оазис, требуется определить границы кордона вокруг Последней Изотермы, следует подтянуть транспорт к основным залежам тунгетита, советники Поченгло уже спорят между собой: то ли проложить железную дорогу, то ли положиться на водные пути, а тут еще будут хлопоты с перевозкой трансмутационных машин, промышленных Бомб Тьвета и громадных теслектрических индукторов для Гроссмолотов. Через Владивосток и по Транссибу до Байкала? Имелось и другое предложение: поскольку у господина Поченгло имелись такие хорошие договоренности с Гарриманом, лучше всего было закупить тяжелое оборудование посредством его агентов в Америке, посредством тамошних банков Фишенштайна, и сразу доставить через Чукотку, по Аляскскому Туннелю. Так было бы быстрее всего и безопаснее, но это при условии, что успокоится военная метель, и Гарриман, наконец-то, откроет Туннель для эксплуатации, а кроме того — будет построена Северная Линия из Николаевска Амурского. Причем, я должен был все это разыграть таким образом, чтобы до самого конца из спецификаций на заказы никто с уверенностью не мог вычислить сути «теплого» охлаждающего процесса.

…И все это было нестойким, недомороженным, расписанным гипотетическими предложениями и радужными возможностями. Каждый вариант требовал тщательно обдуманного плана; бумаги множились сами по себе; ничего удивительного, что чиновники и конторщики в Лете цветут и пахнут. Ящики карт, ящики бумаг, каллиграфически исписанных бледными чернилами… Тем временем, голова гудела, штатовские же безумствовали под визгливую музыку.

Руки у меня были пустые. Я закрыл глаз. Песня началась по-новой. Кто-то зацепил меня. Пахло свежей, отрезвляющей сыростью. Я подошел к окну, в вечерний полумрак. Танцуя на скошенном полу, все, естественно, спускаются к низу; зато здесь оставалось свободное пространство. Дождь быстро промочил мне пиджак и сорочку. Я провел ладонью по лицу. Вода окончательно смыла с меня возбуждение и все хорошее настроение.

Вернулся Павлич.

— Тебе нужно было устанавливать эту воющую машинку исключительно у меня? — раздраженно буркнул я.

— A mademoiselle Филипов говорила, будто ты обожаешь танцы.

— Необходимо наконец-то направить по данному вопросу официальное dementi[416].

Павлич держал в руках изящный сундучок, инкрустированный цветными камушками. Он подмигнул мне и приоткрыл крышку. Ящик был заполнен чернородками.

— Откуда…?

— Слово вырвалось в свет еще позавчера. Китайцы внизу выкупают у людей тунгетит. Эта вот коллекция пошла за две курицы и десять фунтов риса.

— И ты ее купил…?

— Жена китайца захворала малярией, он разыскивал хинин, и ему известно, что у нас здесь врач, приставленный к господину премьеру. Последние империалы предлагал, уже не по пятнадцать рублей, они теперь уже на вес золота. Да и сам сундучок, ты погляди: корнелиан, нефрит, топаз. Династия Сун[417]! Это сколько уже, тысяча лет! Якобы, из добычи лорда Элгина времен второй опиумной войны, из пекинских садов Совершенного Сияния. О! Теперь самая пора для подобных оказий; если у кого имеется какое-то добро на продажу, если у кого имеется хотя бы видимость власти, за копейки можно получить истинные богатства. Оттепель! Все в движении!

— Но… малярия! Нужно что-то сделать с тем болотом на месте Дырявого Дворца.

Саша встал рядом.

— Это ты здесь его выбросил, хмм? — Он сделал вид, будто выглядывает в пропасть. — Бррр.

— И кто тебе подобные глупости…?

— Парень один из «Газеты». А потом они еще пошли к Поченгло жаловаться. И знаешь, что он им ответил?

— Что?

— Что тебе осудят, как только появятся суды и будут написаны законы.

— О, на это он надеется, тут я поверю. — Я подставил голову под секущие капли дождя, те вонзались в мою грубо зарубцевавшуюся кожу. — Не при подобных мелких случаях, но ты наверняка слышал, как о публичной фигуре говорят; «История его осудит». Что это означает? Что осудят не люди. Что имеется некая мера событий, применяемая в столь крупном масштабе, что ее невозможно использовать в перспективе, меньшей чем столетие; и что события эти, приложенные к данной мерке, дают оценку столь очевидную, что такие или обратные предубеждения оценщиков уже не имеют веса — мера ведет к единоправде с железной логикой. Но — необходимо обождать, чтобы увидеть. Для операций в масштабе лет, недель, дней — просто нет точного мысленного аппарата. Никто еще не написал учебника Математики Истории. Споры идут даже по поводу аксиом. История осудит — но не сейчас, не завтра, не в этом году; в Лете все это замерзает так меееедленно. Мы, Саша, жили в мутной стихии, мы жили между несуществующим прошлым и несуществующим будущим, на зыбучих песках полуправд Котарбиньского. Пошли, почувствуй этот дождь. Ну здесь и душно!