Лёд - Яцек Дукай

Сейчас он тоже не спешил провозглашать тосты. Когда же собравшиеся аплодисментами заставили его выйти из-за стола, он тяжело поднялся, буркнул с сильным акцентом несколько оптимистических слов, после чего вновь упал в кресло. И уже не поднимался с него до самого завершения празднования на крыше — исключая одного-единственного момента, когда однорукий бродяга, найденный покойным Вулькой-Вулькевичем в качестве фотографа «Газеты» взялся выставлять всех для памятной фотографии. Зейцов держал экран, заслоняющий от ветра и солнца. Мы встали для такого случая втроем у верхнего края крыши, фотограф-калека дирижировал нами, согнувшись за своим аппаратом: чуточку влево, немножко вправо, и улыбнулись, улыбнулись, господа!

Тогда мне казалось, что среди хозяев Товарищества я единственный радовался его рождению.

Следующие несколько часов пан Порфирий провел в оживленных дискуссиях с новонародниками; на приеме присутствовали посланцы от ленинцев и троцкистов; кто-то был с сообщениями из Харбина (разошлась сплетня, будто бы император Пу И желает воспользоваться Транссибом для тактической переброски армии за пределы фронта мятежников). Под вечер инженер Иертхейм появился с человеком, которого представил в качестве бывшего управляющего Дырявого Дворца; голландец обнаружил его у дороги на Уголье, продающего пузыри с питьевой водой. Управляющий, в прошлом известный металлург, стоял передо мной в вонючих лохмотьях, трясущимися пальцами сжимая шапку, изнуренный бедностью и несчастьями словно старик цыган, сотня морщин перемещалось по его лицу при одной пугливой мысли. Я сказал, что, конечно же, мы примем его; пускай кто-нибудь принесет мыло и одежду. Тогда я еще сидел за столом с Фишенштайном — схватил первый попавшийся лаковый поднос с китайскими лакомствами и вручил бедняге. У того глаза заслезились, он невольно пустил слюну; вид был не самый приятный. Я глянул на него с ласковой улыбкой. Тот поклонился. Уходил он уже более выпрямленный, более легкий, без Стыда на плечах.

— Искусство раздачи милостыни, — сказал я Фишенштайну, — заключается в способности к абсолютному эгоцентризму. Ну почему вы сидите такой мрачный, словно весь дух из вас вышел?

Тот тяжко вздохнул, сгорбил могучие плечи под блестящим, праздничным халатом, прищурил веки на фоне черноты и белизны.

— Что вы, могучий вы наш господин Герославский, я радуюсь, радуюсь, вот только при том мучает меня глупая мысль: вот ты, Фишенштайн, радуешься, а вот если бы ты не был Фишенштайном, а другим евреем, таким же набожным и в Писании начитанном, радовался бы тогда, а? И тогда уже радуюсь меньше, ибо то, что радует одного Фишенштайна, то радует одного только Фишенштайна, но вот что радовало бы всякого еврея на Земле, ба, да что я говорю! Что радовало бы всякого человека — вот такая вещь наверняка бы радовала и Господа. Сделаешь что-либо против ближнего, его не обрадуешь — не обрадуешь и Господа. Но чтобы сделать такую вещь, чтобы была приятной всякому, рожденному от мужчины и женщины… Вот вы когда-нибудь сделали что-нибудь такое? А?

— Наше Товарищество Промысла Истории, — произнес я, машинально крутя тростью, — я от всего сердца верю, что оно принесет добро для всего человечества. Это значит, История мною рассчитанная, будет Историей цивилизованной, одаренной милостью, комфортной и ласковой. Ибо, до сих пор мы жили в дикости, Фишенштайн, в дикости.

Еврей качал массивной головой, драгоценный артефакт мрака поблескивал из-под гривы седых волос, достойной Исайи и Моисея.

— Ой, видите ли, господин Герославский, всякая мудрость от Бога происходит. Но вот знания — они уже не все от Него. Древо познания добра и зла, с которого ели Родители, не потому Бог объявил опасным, что из его плодов исходила ложь, но потому, что они давали правду. Человек идет к мудрости, что всегда оказывается здоровым для его души, но вот человек, идущий к знанию — он ведь не знает, куда направляется, в небо или преисподнюю. Всякое подобное деяние, изменяющее картину мира и человека в мире, толкающее его к новому познанию — страшный азарт для души. Так мудрым ли было бы для набожного еврея посвящать жизнь, чтобы сорвать очередной плод с древа познания? Нет, — не мудрым. Не мудрым.

…А ведь мир меняется и без нас, и вопреки нам; человек меняется так или иначе; мы и сами, живя в мире и среди людей, меняемся. Тридцать лет назад — кто и когда думал о каких-то ледовых металлах, кто проектировал машины из зимназа, кому могли присниться люты, тунгетиты и тьветы? На Земле Льда будут жить наши внуки. Мы сами живем иначе, чем наши деды. Можем ли мы выступить против Истории, как деяния Сатаны, и отказаться от всего, что родилось из опасных знаний? Скорее всего, наиболее далеки от ошибки те пастушки, что проводят всю жизнь на чистых и зеленых лугах среди овец, где из поколения в поколение не меняется ничего, даже покрой одежды.

…Но История обходит их стороной; История реализуется за их плечами. Кто из мартыновцев был прав: те, которые считали, будто бы лишь под правдой Льда История катится по Божьей мысли, либо же те, которые говорили, будто бы Лёд остановил Историю в ее естественном бегу? Ибо сейчас думаю я в глупости своей, что Истории вообще уже нет. Что это конец ее, что она уже сорвалась, разбилась и расколотилась. Не придет Мессия к избранному народу, равно как и не поднимутся умершие в порядке вашего Откровения. Последние времена уже были — сейчас мы имеем то, что приходит после конца времен, это значит, не управление Историей через Бога, но управление Историей человеком. Теперь Историю творим мы. Товарищество Промысла Истории, акционерное общество Герославский, Поченгло и Фишенштайн! А раз сорвем и этот плод знания, то среди живых встанут все умершие — но не затем, чтобы исполнить федоровское видение христосовцев, но именно затем, что человеку так захотелось. Будет ли это мудро? Будет ли это хорошо? Это будет возможным — следовательно, необходимым, господин Герославский. — Он хлебнул холодного чаю. — И вы мне это вычислите.

— Я вам это вычислю.

Начал моросить дождь, и все перебрались вниз, вовнутрь Башни. В моей комнате Саша Павлич завел скрипучий патефон (очередная добыча Зейцова). У нас имелись пластинки с немецкими ариями и военными маршами, и только одна с русскими песнями; вот эта играла по кругу. Когда я спустился туда, какие-то люди уже танцевали при свете керосиновой лампы и свечей, расставленных на косо стоящей мебели. Я узнал одного из наших мастеров с холадницы; женщины — это были добровольно работающие в правительстве СШС или же жены штатовских. Поначалу мне хотелось всех их выгнать, но настроение было хорошим, так что только махнул рукой. В комнате рядом играли в карты. Я заглянул туда с рюмкой в руке; и сразу же вышел. Дождь сделался сильнее и гуще, так что когда я удалился в другой конец коридора, стальной стук капель, бьющих в Башню, практически заглушал плясовую мелодию. Молодец в распахнутом мундире зажимался в тени с грудастой девушкой с монгольскими чертами лица, они громко сопели. Партия ударных дождя заглушила и мои шаги, меня они не услышали. Я стоял и приглядывался к парочке, цедя терпкое спиртное. Гений ночи губернаторского бала присел мне на плече, взболтал изображение в глазу: тело плюс тело плюс тело плюс тело… usque ad nauseam.[415] Пухлая ручка копалась в его расстегнутых штанах. Я загрохотал тьмечеизмерителем по стенке и накричал на них, что, мол, они устраивают тут непристойное зрелище. Те покраснели от стыда и смылись.