Властелин колец - Джон Толкин

613

Кормаллен. Синд. «золотое кольцо».

614

Орлы на сей раз не могут изменить исхода битвы, как изменили его в «Хоббите» (см. гл.17), но их появление символизирует внезапный поворот событий к лучшему. Счастливый Конец, по Толкину, — суть и предназначение всякой волшебной сказки. В эссе «О волшебных сказках» («On Fairy–Tales»), опубликованном в 1947 г., Толкин утверждает, что радость и утешение, которые приносит сказка, гораздо важнее «иллюзорного утоления извечных желаний человечества», в чем видят смысл сказок некоторые ученые. Эти радость и утешение заключены в Счастливом Конце. Чтобы обозначить Счастливый Конец терминологически, Толкин изобретает слово «эвкатастрофа» (eucatastrophe), в противоположность «дискатастрофе» — плохому концу (catastrophe по–английски означает и «катастрофа», и «развязка»). В переводе Н.Прохоровой (в кн. «Дерево и лист», М., 1991 г.) употреблен термин «счастливая развязка». Эв- — греческая приставка, имеющая положительный смысл, дис- — приставка с отрицательным смыслом. Счастливый Конец всегда является в волшебной сказке неожиданным и чудесным даром, который, однако, не отвергает возможности исхода печального: если бы печальный исход был изначально невозможен, радость была бы не такой острой. Счастливый Конец, по мнению Толкина, отвергает не возможность «дискатастрофы» как таковой, но обязательность окончательного всеобщего поражения, что прямо противоположно «духу Рагнарёка (см. прим. к гл.10 ч.5 кн.3, …словно в конце дня или при конце мира), и эта уверенность волшебной сказки является поистине «благой вестью» (Evangelium), мимолетным проблеском Радости — Радости, которая царствует за пределами этого мира, радости острой, как печаль» (ЧиК, с.153). Эта радость «вонзается в сердцевину всех сказочных хитросплетений, разрывает их — и через образовавшийся разрыв проникает луч света» (там же). Хорошая волшебная сказка дает избавление от узкого, искаженного взгляда на смысл реальности, но удается ей это только потому, что через Счастливый Конец сказка каждый раз соприкасается с «величайшей из всех волшебных сказок» — Евангелием. Это не значит, что Толкин не верит в реальность Евангелия и считает его «сказкой». Дело в том, что Евангелие имеет все структурные черты сказки, мифа или великого романа, говорит Толкин, но при этом является реальной частью человеческой истории — то, о чем в нем говорится, действительно было. Это история о том, как Величайший из всех сказочников — Бог — Сам нисходит в созданную Им сказку, в которой живем и действуем мы все, и становится ее участником. Это вхождение Автора в собственную сказку означает, что у нее есть Счастливый Конец, и Этот Конец — Рождество. Воскресение же — Счастливый Конец Воплощения, Сказки с участием Сказочника. Таким образом, утверждает Толкин, в «счастливом конце» сказки заключена благая весть о Вселенском Счастливом Конце, вечная истина о судьбе этого мира. В письме к Э.Роналд от 15 декабря 1956 г. Толкин пишет: «Как христианин и римский католик, я не ожидаю от истории человечества, чтобы она была чем–либо, кроме сплошной длинной цепи поражений, — и все же в ней есть примеры, которые можно назвать проблесками конечной победы. В легендах они выражены более отчетливо и больше трогают сердце» (см. также прим. к гл.7 ч.2 кн.1, …вот уже долгие века ведем борьбу…). В письме к сыну Кристоферу от 7–8 ноября 1944 г. (П, с.99–100) Толкин пишет: «…В воскресенье… мы попали на одну из лучших (и самых длинных) проповедей о.С. Он дал замечательное толкование на евангельское чтение (исцеление кровоточивой и дочери Иаира) <<Евангелие от Марка, гл.5.>> и весьма кстати оживил свою проповедь, сравнив трех евангелистов. П. <<Речь идет о дочери Толкина Присцилле.>> показалось особенно забавным одно его замечание насчет св. Луки: св. Луке, как врачу, не очень–то нравилось, что от врачей женщине стало только хуже, и он предпочел обойти это молчанием. Ну а затем о.С. добавил ко всему этому живое описание современных нам чудес. Подобный же случай произошел с женщиной, которая болела чем–то похожим… попав в Лурд <<Лурд — город во Франции, где в XIX в. девочке Бернадетте явилась Дева Мария. К лурдскому источнику святой воды верующие приходят за исцелением.>>, она внезапно исцелилась, и опухоль исчезла бесследно… А трогательная история о маленьком мальчике? У него был туберкулезный перитонит, и он не исцелился. Опечаленные родители сели с ним в поезд; а мальчик почти умирал, и при нем неотлучно дежурили две сиделки. Когда поезд поехал, в окне на мгновение показался чудесный грот. И тут мальчик вдруг сел и заявил: «Я хочу пойти поговорить с девочкой». А в поезде с ним ехала маленькая девочка, исцелившаяся. И он встал и пошел к ней; они немного поиграли, потом он вернулся и потребовал есть. Ему дали торт, две чашки шоколада и несколько гигантских бутербродов с консервированным мясом, и он все это съел! (Случай этот произошел в 1927 г.) Так Господь наш приказал дать есть дочери Иаира. Просто и по существу!.. Все чудеса таковы. Они вмешиваются в обыденную жизнь, но она — настоящая, а настоящая жизнь нуждается в пище и всем таком прочем… История с мальчиком (а это, разумеется, засвидетельствованный, авторитетнейший факт) с ее поначалу печальным концом, который нежданно–негаданно превратился в конец счастливый, тронула меня до глубины души и вызвала то особое чувство, которое посещает иногда всех нас, хотя и не слишком часто. Его нельзя спутать ни с чем… И вдруг я понял, что это за чувство. О нем–то я и пытался написать в моем эссе о волшебной сказке… Я даже сочинил для него специальное слово: «эвкатастрофа». Оно означает неожиданный поворот к лучшему, когда сердце внезапно пронзает радость, а на глазах выступают слезы (и я готов доказывать, что чувство эвкатастрофы — самое высокое из всех, какие только способна вызвать волшебная сказка). Я пришел к выводу, что чувство это обязано своей исключительной силой внезапному проблеску Истины, который в нем заключен. Все твое существо, связанное миром материальных причин–следствий и поверх всего — цепью Смерти, чувствует внезапное облегчение — будто порвалось одно из звеньев этой цепи, и ты освободился, и ощущаешь… что в Большом Мире, для которого мы на самом деле и созданы, — все устроено именно так…»

В юбилейном журнале американского общества по изучению творчества Толкина, Льюиса и Вильямса («Mythlore», Mythopoeic Society, 1992 г.) А.Кондратьев пишет (с.42): «Если бы меня попросили назвать в творчестве Толкина элемент, который лучше всего определял бы его уникальный вклад во всемирную литературу, я назвал бы тему «эвкатастрофы»; на этот термин он обратил внимание мира сам, популяризовав его в своем эссе «О волшебных сказках». Нет сомнения, что сами по себе «счастливые концы» в литературе не новость, но в современную эпоху к ним стали относиться с подозрением; они отошли в область детской литературы и откровенно легковесного чтива. В лучшем случае счастливая концовка приемлема сегодня как стилистическая поза (что исключает искренность). С устранением Бога, а следовательно, и всякого центроположного смысла существования жизнь стала восприниматься как абсурд — за исключением тех экзистенциальных смыслов, которые мы проецируем на этот абсурд сами. Но поскольку на самоё действительность эти смыслы не влияют, мы не имеем права ожидать, чтобы жизнь следовала образцам, которые давали бы нам эстетическое или моральное удовлетворение; таким образом, всякая литература, которая предлагает иное решение, неизбежно начинает казаться лживой болтовней. Многие интеллектуалы и художники пытались смягчить жестокость такого взгляда на мир, в нашем веке общепринятого, и достигали своей цели, избирая путь подавления глубинных духовных чаяний человека. Чтобы избежать боли, которая неизбежно возникает на опустевшем месте взамен потерпевших крушение чаяний и упований, эти художники выработали настоящий страх перед самим понятием «счастливого конца», приняв, по сути, решение любить уродство жизни и отдавая предпочтение этой любви к уродству перед тревогой за конечное уничтожение всего прекрасного. Эти постоянные усилия «ожесточить душу» имели далеко идущие последствия… Достаточно прислушаться хотя бы к тому, что говорят о Толкине читатели и критики, которым он не нравится, — он–де и слезлив, и сентиментален. Толкин отпугивает этих людей, возвращая значение чувствам, которые они давно уже перестали принимать всерьез.

Для многих, однако, чтение Толкина было первым проблеском реальности… первым лучом теплого света, который сделал возможной оттепель в «ожесточившейся», «закаленной» душе писателя. Испокон веков христианские Церкви проповедовали те же самые истины, однако через посредство книг Толкина эта весть прозвучала для нашего современника убедительнее. Глубоко укорененная в вере, весть эта, однако, представлена у Толкина не в религиозных терминах и не в виде некой описательной системы верований; она дана в опыте, она ведет читателя по тропкам «малого творения» (sub–creation) к тому знанию, которое стремится этому читателю передать. При этом автор не обходит стороной ни одну из тревог и ни одно из сомнений, осаждающих нашу современную жизнь: горе и печаль в этих книгах реальны, и конечное поражение, о котором шепчет нам отчаяние, вечно маячит на горизонте как один из возможных исходов. И если, несмотря на все ужасы, которые мы уже привыкли принимать как единственную реальность, надежда все–таки брезжит — она тем более убедительна. Эвкатастрофа как серьезная философская и литературная категория, как предмет веры обретает с помощью искусства Толкина новую жизнь в современной реальности».