Шамал. В 2 томах. Т.1. Книга 1 и 2 - Джеймс Клавелл

Скраггер посмотрел ему вслед. Выругался про себя. Де Плесси был самым главным, так что поделать Скраггер ничего не мог и позже днем весь путь до Сирри просидел в салоне вертолета, потея и ненавидя быть пассажиром.

– Господи, Скрэг, – ошеломленно вскинулся Восси, когда Скраггер сказал ему, что полетит сзади. – Пассажиром? С тобой все в порядке? Ты уверен, ч…

– Просто хочу посмотреть, на что это похоже, – раздраженно ответил Скраггер. – Заталкивай свою задницу на капитанское сиденье, забирай этого гада с Сирри и сажай машину в Ленге, словно перышко, черт подери, а не то я тебе такого понапишу в отчете…

Касиги ждал на вертолетной площадке. Укрыться от солнца было негде, ему было жарко, донимала пыль. Песчаные дюны тянулись за его спиной до трубопровода и комплекса нефтехранилищ, грязно-бурые от пыли. Скраггер смотрел на песчаных дьяволов – небольшие песчаные смерчи – танцующих над землей, и благодарил свою судьбу за то, что он мог летать и не должен был работать в таком месте. Да, вертолеты – это всегда много шума, постоянная вибрация, и никогда не знаешь, что они выкинут, думал он, и да, я скучаю по полетам в высоком небе, в самолете, один на один с целым небом, пикирования и перевороты, то падаешь камнем, как орел, то вновь взмываешь ввысь, но полет – это всегда полет, и я до сих пор терпеть не могу сидеть в этом чертовом пассажирском салоне. Ради всех святых, здесь лететь еще хуже, чем в обычном самолете! Он ненавидел летать, не управляя машиной, и никогда в этом случае не чувствовал себя в безопасности; и это лишь добавило ему дискомфорта, когда он махнул рукой Касиги, чтобы тот садился рядом с ним, и с грохотом захлопнул за ним дверцу. Оба механика дремали в сиденьях напротив, их белые комбинезоны были покрыты пятнами пота.

Когда они поднялись в воздух, Скраггер наклонился поближе к Касиги.

– Иначе как в спешке рассказать не получится, поэтому слушайте: возможно, что Сирри, одна из платформ или, может, даже ваш корабль подвергнется террористическому нападению. Де Плесси попросил меня предупредить вас.

Воздух со свистом вырвался изо рта Касиги.

– Когда? – спросил он, перекрывая сильный шум в салоне.

– Не знаю. Де Плесси тоже не знает. Но это более чем возможно.

– Как? Как они намерены осуществить диверсию?

– Понятия не имею. Оружие или взрывчатка, может быть, бомба с часовым механизмом. Так что вам лучше усилить охрану.

– Она и так оптимальна, – тут же ответил Касиги и увидел, как в глазах Скраггера промелькнула злость. Какое-то мгновение он не мог понять почему, потом вспомнил, что он сказал секунду назад. – А, извините, капитан, я и не думал хвастаться. Просто у нас всегда очень высокие стандарты в этой области, а в этих водах мои корабли ведут себя… – он едва не сказал «как на войне», но вовремя спохватился, сдерживая раздражение, которое у него вызывала чувствительность собеседника. – В этих водах все ведут себя более чем осторожно. Пожалуйста, извините меня.

– Де Плесси хотел, чтобы вы были в курсе. И еще, чтобы вы держали эту информацию при себе и не привлекали в помощь иранцев.

– Понимаю. Я буду надежно оберегать вашу информацию. Еще раз спасибо.

Касиги увидел, как Скраггер коротко кивнул, затем откинулся на спинку сиденья. Большая часть японца тоже хотела коротко кивнуть в ответ и все на этом закончить, но поскольку австралиец спас жизнь его спутникам и ему самому, позволив им таким образом и дальше послужить своей компании и своему лидеру, Хиро Тоде, он чувствовал, что его долг – попробовать залечить вражду.

– Капитан, – произнес он так тихо, как только мог, чтобы шум двигателей не заглушил его слова, – я понимаю, почему австралийцы ненавидят нас, японцев, и приношу извинения за все сингапурские Чанги, все бирманские железные дороги и все злодеяния. Могу лишь сказать вам правду: все это широко преподается в наших школах и не забывается. Нашему народу стыдно, что эти вещи имели место.

Это правда, зло подумал он. Совершение этих злодеяний было глупостью, даже хотя эти дураки и не понимали, что творят злодеяния – в конце концов, враги были трусами, большинство из них, и, как овцы, сдавались в плен десятками тысяч, утратив свои права человека, согласно бусидо, нашему кодексу, который гласит, что для солдата нет большего бесчестья, чем сдаться врагу. Несколько ошибок, совершенных горсткой садистов, кучкой необразованных крестьян, служивших охранниками в лагерях, большинство из которых к тому же были тупыми пожирателями чеснока, корейцами, – и все японцы обречены страдать вечно. Это позор Японии. И еще один, самый глубокий позор из всех, заключался в том, что наш верховный военачальник не выполнил своего долга и поэтому принудил императора к позору, которым было прекращение войны.

– Прошу принять мои извинения за всех нас.

Скраггер не мигая смотрел на него. После паузы он просто сказал:

– Извините, но я не могу. С одной стороны, мой бывший партнер Форсайт был первым, кто вступил в Чанги; он так никогда и не оправился от того, что там увидел; с другой, слишком многие из моих друзей, не только военнопленные, лишились жизни. Слишком многие. Я не могу забыть. И более того, я не хочу. Не хочу, потому что, если бы я забыл, это было бы для них последним предательством. Мы предали их в дни мира – какого мира? Мы предали их всех, так я думаю. Извините, но так я чувствую.

– Я понимаю. И все же между нами может быть мир, между вами и мной. Нет?

– Может быть. Может быть, со временем.

А, время, подумал Касиги, погружаясь в свои мысли. Сегодня я снова был на грани смерти. Сколько времени у нас осталось, у тебя, у меня? Разве время не иллюзия, а вся жизнь не иллюзия внутри иллюзии? А смерть? Предсмертное стихотворение его почитаемого предка-самурая выразило все это совершенно: Что есть облака, / Как не оправдание неба?/ Что есть жизнь, / Как не побег от смерти?

Этим предком был Ябу Касиги, даймё Идзу и Бака и сторонник Ёси Торанаги, первого и величайшего из сёгунов клана Торанага, которые, от отца к сыну, правили Японией с 1603 по 1871 год, когда император Мэйдзи наконец уничтожил сёгунат и поставил вне закона весь класс самураев. Но Ябу Касиги в их роду помнили не за его верность своему повелителю и не за мужество, проявленное в битве, – как помнили его знаменитого племянника Оми Касиги, который сражался за Торанагу в великой битве при Сэкигахаре: Оми оторвало руку, но он продолжил вести солдат за собой в атаку, которая сломила сопротивление противника.

О нет, Ябу предал Торанагу, или попытался его предать, поэтому Торанага приказал ему совершить сэппуку, ритуальное самоубийство посредством вспарывания живота. Ябу почитали за каллиграфию его предсмертного стихотворения и за его мужество во время совершения сэппуку. В тот день, стоя на коленях перед собравшимися самураями, он с презрением отверг услуги второго самурая, который должен был стоять позади него с длинным мечом, чтобы быстро прервать его мучения, отрубив ему голову и таким образом избавив от позора, которым считался крик боли. Ябу взял короткий меч, глубоко вонзил его себе в живот, потом неторопливо совершил четыре режущих движения, самое трудное сэппуку из всех – поперек, вниз, снова поперек и вверх, – потом вынул руками собственные кишки и умер не сразу, так и не издав ни звука.