Другая жизнь - Джоди Чапмен

– Может – что?

Анна покрепче укуталась в мою куртку.

– Ну же, закончи мысль за меня.

– А я понятия не имею, что ты хотела сказать.

Анна откинула голову назад.

– Я сама тебя туда привезла, так? Видимо, если не сунуть язык тебе в глотку, ты ничего не поймешь.

– О, а язык-то, я смотрю, развязался, – заметил я, но она не рассмеялась.

– Может, люди потому и лезут языками друг другу в глотки, что хотят проникнуть внутрь, – сказала она вполголоса, будто самой себе.

– Я как раз недавно съел мятный леденец, если что.

Она посмотрела на меня как на полного идиота.

– Не понимаю я вас, мужчин, – сказала она, устремив взгляд на море. – Хотите есть – идете и едите. Хотите пить – пьете. Хотите секса – дрочите, а когда устаете слушать, просто пропускаете слова мимо ушей.

– Такие уж мы простые создания.

– Простые до ужаса. Динозавры. Заботитесь лишь о том, как бы утолить свои желания и похоть, а когда получаете, что хотели, выкидываете остатки безо всякой пощады. До чего архаичный образ жизни. И до чего плотский. Вы как дикари.

Мне вспомнились слова Лизы в клубе о том, какую рану уже нанесли Анне, и ее предупреждение: «Сделаешь ей больно – пожалеешь». Я глубже спрятал ладони в карманы. Хотелось дать волю словам, вот только от воспоминаний о том, как она смутилась, когда я появился в поле зрения, они встали в горле комом.

– Не понимаю, к чему ты клонишь.

Анна повернулась и уставилась на меня. Мрачным, диким взглядом.

– Серьезно? Не понимаешь?

Она подошла ближе и остановилась всего в футе от меня, а ее очертания подсвечивала луна. Я толком не видел ее – скорее чувствовал.

– Когда ты смотришь на закат, у тебя не щемит сердце, – сказала она. – А когда видишь угасающий золотистый свет, его отблески на деревьях, все равно не чувствуешь себя живым, не застываешь на месте, зачарованный моментом, ведь так? Мужчины повернуты на физическом. Силу они измеряют в бицепсах, а желание для них – не больше чем бунт в штанах. Вы вспыхиваете и гаснете, как сигнал светофора. Ничто в вас не остается надолго.

– Не все такие.

– Правда? – Она шумно вздохнула и перевела взгляд на маяк. – Так расскажи мне, какие вы. Расскажи, что ты чувствуешь. Прямо сейчас.

Я посмотрел на нее.

Мне хотелось рассказать ей о многом: о том, что, когда она гладит меня по руке, меня прошибает током и я теряю дар речи. А когда встает с моей постели, я поворачиваюсь и вдыхаю запах ее подушки, и аромат ее пор, волос и кожи пьянит меня так, что голова кружится. А когда она садится ко мне на колени и наклоняется, чтобы поцеловать, и волна ее волос окутывает нас, и я погружаюсь во тьму, где уже ничего не вижу, мне безумно хочется остаться в этом мраке навечно. Вот о чем я хотел бы ей рассказать. Вот что сказал бы, если бы мог.

Но только пожал плечами, и она отвернулась.

* * *

Мне оставалось отработать полсмены, и я сидел в аппаратной совсем один. В проекторах докручивались последние на сегодня кинопленки, и вскоре мне предстояло в очередной раз все смотать и выключить до завтра.

Я ждал у первого проектора, который надо было выключить раньше других. На фоне экрана в зале темнели плотные ряды голов. Мне нравилось вот так стоять у окошка и контролировать процесс. Играть в Бога.

Шум аппаратной большого кинотеатра трудно описать. Воздух наполнен рокотом механизмов, непрестанно работающих, пока крутится пленка в проекторе, – да так быстро, что этого движения и не увидишь. Сейчас-то всем, разумеется, заправляют загрузки и жесткие диски. Сегодня в аппаратных, должно быть, царит тишина, а искусство, освоенное многочасовым трудом, заменилось щелчком переключателя. Воспроизвести. Повторить. Но раньше все было иначе. Шум стоял такой, что подчас и собственных мыслей не услышишь.

Фильм закончился, и дверь в аппаратную распахнулась и захлопнулась. Ее стук потонул в водовороте механических шумов.

Анна обвела взглядом вытянутую комнату и наконец заметила меня. Я тотчас же выхватил из заднего кармана тряпку и с удвоенным усердием стал протирать аппарат.

Ее шаги были беззвучны и быстры.

– Привет, – сказал я из-за проектора. – Не знал, что ты сегодня работаешь.

Она остановилась по другую сторону от бобин с кинопленкой и нахмурилась. Между бровями залегла глубокая складка.

– Я тут слышала… – Она заткнула пальцами уши. – Слышала, что ты написал заявление об уходе?

Я неспешно направился к ней, огибая проектор. С конгресса – с того дня, когда я понял, что Анна меня стыдится, – прошла уже неделя. Заявление я вручил администратору сразу же, как вышел на работу.

– Зачем? Зачем ты это сделал?

– По-моему, время пришло.

– Для чего?!

– Я ведь и не собирался задерживаться тут надолго. На этой работе. Так, решил перекантоваться, пока не найду чего получше. Скажем так, для меня это первая ступенька лестницы, на которую я хочу подняться.

– И куда ты теперь?

Об этом я еще не успел подумать, но все же ответил:

– У меня есть приятель, который работает в одной компании, занимающейся изучением рынка – анкетирование, опросы по телефону и все такое. Он говорил, что там всегда нужны новые люди.

– То есть ты – человек, из которого и слова не вытянешь, – хочешь устроиться на работу, где надо опрашивать людей и выяснять, что они на самом деле думают? Это шутка такая?

Я улыбнулся и провел тряпкой по краю бобины.

– Тонко подмечено.

– Нет, подожди… – Она стала разглядывать свои руки. – Я бы еще поняла, будь новая работа на порядок лучше этой, но телефонные опросы? Ведь это же, по сути, менять шило на мыло: что там денег почти не платят, что тут.

– Люблю учиться новому.

– О да, – парировала она. – Что ты не прочь поднабраться нового опыта – это я заметила. Например, на религиозный конгресс съездить. Вы, что ли, писатели, все такие: пробуете новое потехи ради, чтобы было о чем писать? И что же, нам теперь ждать книжку, где ты расскажешь об этой поездке, а? – Она скрестила руки на груди.

– Ну и что с того, что я написал заявление?

– Объясни, зачем ты это сделал.

– Скажи лучше, почему тебя это так заботит.

Анна стиснула зубы и устало простонала:

– Ты вообще можешь внятно ответить на вопрос? Ты поэтому согласился тут работать – чтобы спрятаться в шуме, а заодно и найти оправдание этой своей вечной молчанке?

– А почему именно я должен что-то говорить?

– Хочешь, чтобы