Падение Царьграда. Последние дни Иерусалима - Льюис Уоллес

Затем он стал подробно объяснять молодой девушке план дворца, который намеревался построить из гранита, порфира и мрамора. Точно так же подробно описал он и внутреннее устройство дворца с его громадными залами, открытыми галереями и фонтанами.

— Ты увидишь, как все это будет хорошо, и как Соломону помогал в постройке храма Хирам, царь тирский, так он поможет и мне в создании этого дворца.

— Как может он помочь тебе? — произнесла Лаель, качая головой. — Ведь он умер более тысячи лет назад.

— Да, он умер для всех, но не для меня. А что, мой дворец тебе нравится?

— Он будет удивительный.

— А как, ты думаешь, я его назову?

— Не знаю.

— Дворцом Лаели.

Она вскрикнула от радости, глаза ее заблестели таким счастьем, что старик был вознагражден.

— Однако, — продолжал он, — как ни великолепен будет этот дворец, но постоянно сидеть в нем надоест, и я придумал построить себе галеру. Дворец будет для тебя, а галера для меня.

И он так же подробно описал спроектированную им трирему во сто двадцать весел.

— Хотя это невиданное еще судно будет моим, но ты всегда будешь хозяйкой на нем, и мы с тобой посетим на триреме все морские города на свете. А как, ты думаешь, я назвал ее?

— Лаелью?

— Нет. Гуль-Бахар.

Она снова вскрикнула от радости и, как ребенок, забила в ладоши.

В этих разговорах прошла половина ночи, и наконец старик, объявив, что пора спать, проводил ее до дома.

— Завтра, — сказал он, прощаясь с молодой девушкой у ее жилища, — я уеду на трое суток, а быть может, на три недели; скажи об этом твоему отцу и передай ему, что я приказал тебе выходить из дому во время моего отъезда не иначе как с ним. Слышишь?

— Три недели не выходить из дому, — произнесла Лаель жалобным голосом, — это будет очень тяжело. Почему я не могу выходить с Сиамой?

— Сиама не может оказать тебе никакой помощи, даже не может позвать никого на выручку.

— А Нило?

— Нило поедет со мною.

— А, теперь я понимаю! — воскликнула она со смехом. — Ты боишься моего преследователя грека, но ведь он еще не оправился от страха и перестал меня преследовать.

— Ты помнишь цыгана, который показывал медведя на празднике у княжны Ирины? — спросил старик серьезным тоном.

— Помню.

— Это был твой грек.

— Неужели! — воскликнула Лаель с изумлением.

— Да, мне об этом сказал Сергий, и что еще хуже, дитя мое, он был там с одной целью — преследовать тебя.

— Чудовище! А я еще бросила ему свое опахало.

— Ничего, — произнес старик, стараясь ее успокоить. — Никто об этом не знает, кроме Сергия. Если я и упомянул теперь об этом, то лишь только для того, чтобы объяснить причину того, что я не желаю, чтобы ты выходила одна из дома во время моего отсутствия. Но если я действительно не вернусь раньше трех недель и Уелю нельзя будет сопровождать тебя, то я разрешаю тебе выходить из дома, но не иначе как в паланкине и со старыми болгарскими носильщиками. Я им довольно дорого плачу, чтобы быть уверенным в их преданности. Слышишь, дитя мое? И все-таки, — прибавил старик, простившись с девушкой и переходя улицу, — выходи не часто, гуляй только по многолюдным улицам и возвращайся домой до заката солнца. Ну, теперь прощай!

— Прощай! — сказала Лаель, подбегая к нему и целуя его в обе щеки. — Возвращайся скорей.

На следующий день, в полдень, князь Индии отправился в путь. Лаели этот день показался очень длинным.

Второй день прошел еще скучнее. Тщетно она читала книги, данные ей князем Индии; ничто ее не занимало, и она только думала о дворце и триреме, о которых ей говорил князь Индии. Она уже видела себя обитательницей великолепного дворца и пассажирской необыкновенной триремы. Девушка рисовала свою жизнь во дворце и на триреме в обществе не только князя Индии, но и… молодого русского послушника. Он был героем всех ее мечтаний и постоянно находился с нею и с князем Индии в ее фантастической жизни в чудном дворце и во время ее странствий на великолепной триреме.

Третий день заточения довел Лаель до отчаяния. Погода была прекрасная, и она невольно стала вспоминать о прежних своих прогулках по городской стене, возле Буколеона, тем более что она могла там встретить молодого послушника. Ей хотелось спросить его, действительно ли цыган с медведем на празднике у княжны Ирины был тот самый грек. Она краснела, вспоминая, что у этого ненавистного человека находилось ее опахало, и боялась, чтобы Сергий не объяснил это по-своему.

Наконец она не выдержала и приказала, чтобы в четыре часа явились болгары с паланкином. Так как Уель не мог сопровождать ее, а Сиама, по словам князя Индии, не был для нее достаточным покровителем, то она решила по крайней мере исполнить желание старика и явиться домой до заката солнца.

Ровно в четыре часа паланкин был у дома Уеля. Этот паланкин, по приказанию князя Индии, был так роскошно украшен извне мозаикой из разноцветных пород дерева, перламутра и золота, а внутри желтой шелковой материей и кружевами, что все в Константинополе знали его как принадлежность известного богача. Носильщики паланкина, болгары по происхождению, носили всегда роскошные ливреи, но на этот раз они явились в обыкновенной одежде, на что молодая девушка не обратила внимания, а ни Уель, ни Сиама не присутствовали при ее отъезде. Ее проводила только наставница, которая слышала, как она приказала носильщикам выбирать путь к Буколеонской стене самыми людными улицами.

— Я вернусь к закату солнца, — сказала Лаель, прощаясь со старухой.

Носильщики исполнили в точности приказание девушки, за исключением только того, что, увидав в ипподроме толпу, ожидавшую процессию эпикурейцев, они миновали это громадное здание и вошли в императорские сады через ворота, находившиеся к северу от святой Софии.

На городской стене было по обыкновению много гуляющих, и Лаель долго оставалась там, подняв шторы на окнах и с нетерпением отыскивая в толпе Сергия. Но время шло, и уже пробило шесть часов, когда надо было возвращаться домой, но Сергий все еще не появлялся. Делать было нечего, она должна была вернуться домой к закату солнца и приказала носильщикам повернуть назад.

— Прикажешь идти теми же улицами? — почтительно спросил один из носильщиков.

— Да, — отвечала она.

Носильщики переглянулись, но Лаель этого не заметила, а ее поразил пустынный вид стены, откуда удалялись уже все гуляющие. Поэтому она прибавила:

— Поторопитесь и найдите самую ближайшую дорогу.

Носильщики снова переглянулись и поспешно пошли по террасам сада.

На третьей террасе, где не было никого и только вдали виднелся двигавшийся навстречу другой паланкин, один из носильщиков споткнулся и упал. Жерди паланкина, находившиеся в руках упавшего, с треском воткнулись в землю, а Лаель вскрикнула.

Носильщики поставили паланкин на землю и, отворив дверцу, объявили, что дальше идти нельзя, так как одна из жердей сломалась и у них нечем было перевязать ее.

— Вот возьмите мой пояс, — сказала Лаель, — он может заменить веревку.

Они взяли пояс и долго возились, обматывая сломанную жердь, но, наконец, один из них подошел к дверце и сказал:

— Перевязанная жердь выдержит паланкин, но не с княжной. Не угодно ли тебе выйти и пойти пешком, а один из нас побежит вперед за другим паланкином.

— Вот паланкин, — воскликнула она, радуясь, как ребенок, и, указывая на приближавшихся носильщиков, прибавила: — Позовите их.

Носильщики переговорили между собой, и один из болгар, открыв дверцу чужого паланкина, сказал:

— Садись, княжна, они понесут тебя вперед, а мы пойдем сзади.

Лаель заняла место в новом паланкине и, затворяя дверцу, громко произнесла:

— Поторопитесь. Уже поздно.

Носильщики быстро двинулись в путь.

— Тише, тише, — слышался голос одного из болгар, — ну, теперь мы готовы и пойдем за вами.

Молодая девушка была очень довольна, что она возвращается домой, и, забившись в угол паланкина, начала думать о Сергии. Отчего он не пришел на прогулку? Неужели его задержал игумен? Как было жаль, что она его не видела и не могла расспросить о ненавистном греке.

Погруженная в эти мысли, она не смотрела по сторонам и только очнулась, когда неожиданно паланкин остановился и она с ужасом увидела, что вокруг царил мрак.

— Что это такое? Где мы? Это не дом моего отца Уеля.

Никто ей не отвечал, и она услышала сначала топот удаляющихся ног, а потом шум затворившейся тяжелой двери.

Страх напал на нее, и она лишилась чувств.

XX. План преступления

Демедий был действительно верховным жрецом академии Эпикура. Поняв, что молодежи надоели постоянные распри, партии и секты, он очень ловко заменил религию философией, основанной на следующих принципах: «Природа — верховный законодатель, счастье — главная цель всех стремлений природы, а потому для юношей цель — удовольствие, а для стариков — раскаяние и набожность». Воплощением этой теории была созданная им академия, а ее девиз «Терпение, мужество и рассудок» подразумевал еще четыре слова, не заявляемые публично, но известные всем адептам стремления к удовольствиям.