Презумпция невиновности - Скотт Туроу
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мольто с недовольным видом стоит как вкопанный. Водится за ним эта вредная для юриста привычка – не скрывать свои чувства. Они с Литлом много лет на ножах. Я плохо помню, как в Северном филиале работала Каролина, но их словесные схватки незабываемы. Сосланный мэром Болкарро в судейскую «Сибирь», он жестоко проводил в жизнь свои понятия справедливости. Страж порядка у него был всегда виноват в дурном обращении с задержанным, пока не доказано обратное. Разозленный Мольто утверждает, что сутенеры, торговцы наркотиками и грабители, которых едва ли не каждый день приводили в суд, стоя аплодировали, когда судья Литл входил в зал заседаний. Полиция его ненавидела. Полицейские награждали его всяческими расистскими прозвищами, проявляя при этом удивительную изобретательность и полет воображения. К тому времени, когда я закончил следствие по делу «Ночных ангелов», Ларрен уже много лет работал в Центральном суде, и Лайонел Кеннили по-прежнему матерился при упоминании его имени. Несколько раз Кеннили рассказывал мне забавную историю. Полицейский Манос привел одного чернокожего в суд, утверждая, что тот обозвал его и намеревался избить.
– Как обозвал? – поинтересовался Ларрен.
– Мне неудобно повторять это здесь, в помещении суда, ваша честь, – сказал Манос.
– Боитесь оскорбить слух присутствующих? – Ларрен обвел рукой первые ряды, где сидели задержанные в то утро – проститутки, карманники и прочая шпана. – Говорите, не стесняйтесь.
– Он сказал: «Ты, козел долбаный!», ваша честь.
Со скамей раздались выкрики, свист, топот ног. Народ веселился вовсю. Ларрен, стуча молотком, призвал к порядку, хотя сам улыбался во весь рот.
– Разве вам не известно, что в наших местах это выражение считается приятельским приветствием?
Народ на скамьях зашелся от восторга. Улюлюканье, бурные аплодисменты, поднятые в знак солидарности с черным кулаки.
Когда шум утих, Ларрен объявил решение: обвинение в нанесении побоев задержанному, выдвинутое против полицейского, не подтверждается.
– Самое интересное, – сказал Кеннили, – что Манос, стоявший перед судьей с фуражкой в руках, вдруг говорит, как напроказивший школьник: «Спасибо, козел ты долбаный!»
Я слышал эту историю и от двух других людей. Оба клялись, что заключительную фразу произнес судья.
Глава 23
Каждую неделю, обычно в среду вечером, у меня звонит телефон. Я знаю, кто набрал мой номер. Я слышу в трубке, как он затягивается своей паршивой сигаретой. Мне не положено разговаривать с ним. Ему не положено разговаривать со мной. Поэтому он не называет себя.
– Как дела? – спрашивает он.
– Помаленьку.
– У вас все в порядке?
– Вроде да.
– Поганая все-таки история.
– Кому вы это говорите?
Он смеется:
– Точно, тебе это говорить не надо. Тебе что-нибудь нужно?
– Да нет, не очень. Хорошо, что ты позвонил.
– Знаю, что хорошо. Похоже, ты скоро снова вернешься в свою лавочку. Я уже пари предлагаю.
– Известное дело. Ты-то как? – спрашиваю я.
– День прошел, и слава Богу.
– Шмидт по-прежнему командует тобой?
– А куда он денется? Ну да хрен с ним.
– Что, давят на тебя?
– Эти зануды? Где сядут, там и слезут.
Но я-то знаю, как нелегко сейчас Липу. Лидия, которая тоже звонила мне раза два, говорила, что Липа отозвали из прокуратуры в управление. Шмидт засадил его за стол, велел визировать отчеты других своих подчиненных. Липу эта работа – как нож острый. И вообще он в управлении словно по канату ходит, выделывая порой такие кульбиты, что дух захватывает. Только чтобы к нему не приставали. Многие ждали, когда же он сорвется. И вот это случилось. Среди полицейских есть мнение, что Лип знал о моем преступлении и помогал мне его скрывать.
– Ну, бывай, на той неделе звякну, – всегда говорит он напоследок.
И обязательно «звякает». Наши разговоры похожи один на другой как две капли воды. В прошлом месяце, когда стало ясно, что я здорово вляпался, он предложил мне денег.
– Попал в беду, готовь монету, – пробурчал он, – я как-никак из немцев, кое-что припрятано.
– Спасибо, мне уже Барбара помогла.
– Выходит, жениться на еврейке не самое последнее дело?
– Не самое последнее, – подтвердил я.
На этой неделе я ждал очередного звонка.
– Как жизнь? – спрашивает Лип.
– Держусь.
Сразу же взяв в соседней комнате трубку параллельного телефона, Барбара слышит этот обмен репликами.
– Это меня, Барб! – кричу я ей.
Не зная о нашей договоренности, она говорит: «Привет, Лип», – и кладет трубку.
– Какие новости?
– Суд через три недели, – отвечаю я. – Теперь уже меньше осталось.
– Да, я видел в газетах.
Как ни крути, Дэну Липранцеру придется давать показания. Мы оба знаем, что его свидетельство – серьезный аргумент не в мою пользу. Он уже ответил на вопрос Мольто на другой день после выборов, когда еще не сообразил, что к чему. В суде он скажет то же самое, хотя теперь предвидит последствия. Что сделано – то делаю, так он объясняет создавшееся положение.
– Значит, готовитесь к процессу?
– Вкалываем дай бог. Стерн просто землю роет. Другого такого адвоката нет и не будет.
– Да, многие так говорят… – Я слышу щелчок его зажигалки. – Тебе что-нибудь нужно?
– Нужно, – говорю я. Если бы он не спросил, сам бы я не затронул эту тему. Так я решил.
– Выкладывай.
– Хорошо бы разыскать этого парня, Леона Уэллса. Ну того, кто предположительно заплатил прокурору в Северном филиале. Ответчика по делу, которое ты раскопал. Его Каролина и Мольто вели, помнишь? Стерн нанял сыщика, но тот побегал, побегал и заявил, что никакого Леона Уэллса вообще не существует. Вот я и ломаю голову, где его искать. Не спрашивать же об этом Томми Мольто.
Этого частного сыщика звали Нэд Берман. Сэнди сказал, что он хороший спец, мне же так не показалось. Я дал ему копии нескольких листов судебного дела, но через три дня он пришел и сказал, что ничего сделать не может. Там, в Северном филиале, сказал он, сам черт ногу сломит. Не разберешь, кто кому чем обязан.
Липранцер замолкает, задумывается. Я его понимаю. Если в управлении узнают, что он помогал мне строить защиту, его уволят. Тогда насмарку его пятнадцатилетняя служба и прощай пенсия.
– Я не стал бы просить тебя, правда, не стал бы, если б не был уверен в том, что тут какая-то собака зарыта.
– Считаешь, Мольто замешан?
По его тону я понял, что он подумал: ну, парень, ты через край хватил.
– Что тебе сказать? Считаю, что это не исключено. Попади нам в руки этот материал, у него был бы бледный вид. Такие вещи даром не проходят.
– Хорошо, займусь. Только после того, как дам показания, – говорит Лип, помолчав. – Сейчас эти ребята глаз с меня не спускают. И я не хочу под присягой говорить неправду. Как только выступлю, они успокоятся и я поработаю в этом направлении. Как следует поработаю, без дураков. О'кей?
Не совсем о'кей. Может оказаться поздно. Но большего я просить не могу.
– Это будет здорово. Ты настоящий товарищ, правда.
– Ладно тебе… Похоже, ты скоро снова вернешься в свою лавочку. Хочешь на спор?
Снова поставлен для первого удара мяч. Идет летний чемпионат. В турнирной таблице «Осы» поднялись всего на строчку. В густом воздухе августовских вечеров летящие мячи по-прежнему завораживают игроков. Девочки лучше прислушиваются к советам взрослых. Их броски и удары стали искуснее. А до мальчишек ничего не доходит. Они и слышать не хотят о красоте замаха. Каждый девятилетний игрок выходит на поле, веря в волшебную силу своей биты.
Как ни удивительно, Нат является исключением. Он заметно меняется этим летом, зрители начинают с интересом смотреть на его игру. Он чувствует, что становится сильнее и что в умелых движениях люди видят признак твердого характера. Когда приходит его очередь посылать мяч, он поднимает глаза. Нельзя сказать, что он подражает мастерам, увиденным по телеку. Но точно замечает какие-то нюансы. Нат начал следить за модой. Барбара говорит, что мальчик стал более разборчив в одежде. Я был бы в восторге от его внезапного повзросления, если бы не знал причину перемен. Он как бы повернулся лицом к внешнему миру, повернулся потому, что знает: этот мир причиняет столько неприятностей папе.
Когда игра кончается, мы с ним идем домой. Идем одни. Мы не остаемся на пикник. Один раз остались, и я пожалел об этом. Стоило начаться разговору на какую-нибудь будничную тему – у кого что на работе, о последнем детективе, показанном по телевизору, о том, что засадили какого-то воришку, – как над столом тут же повисало неловкое молчание. Взрослые великодушно терпят мое присутствие, но дети пока еще многого не в состоянии понять. Нет, нехорошо портить эти великолепные вечера. Поэтому, помахав на прощание, мы с Натом уходим. Я несу его биту и перчатку. Он топчет одуванчики. Я не слышу от него ни жалоб, ни упреков. Меня до глубины души трогает эта сыновняя преданность. Одному Богу известно, как издеваются над ним приятели. Взрослые не представляют, насколько жестокими могут быть дети. Нельзя сказать, что Нат не может без меня жить, но он привязан ко мне. Стаскивает меня с дивана, чтобы я поиграл с ним, увязывается за мной, когда я вечером хожу через рощицу в магазинчик за газетой и молоком.