Колымское эхо - Эльмира Нетесова

—   А к чему о ней вспомнила?

—   Да потому, что таких забывать нельзя. Она сколько всем помогала. Советом, добрым сло­вом, шуткой согревала. Больным отдавала свои пайки. Ни с кем никогда не грызлась и никого не обидела. За многих вступалась. А для себя ни­чего не просила, зато всем скрашивала жизни. Светлый, теплый человек, о ней никто плохого слова не скажет. Но в жизни самой круто не повезло. В первые дни войны погиб ее парень. Война их разлучила накануне свадьбы. Так наша Татьяна все годы не верила в смерть своего любимого и ждала, как живого. Я так хочу, чтобы ей повезло. Нельзя бедам сыпаться дождем на голову хорошего человека. Ведь когда-то все не­приятности должны закончиться, а черная по­лоса уйти из ее жизни навсегда. Пусть Бог уви­дит ту женщину и поможет во всем,— пожелала Ритка.

—   Да! Баба Таня и впрямь была особой,— поддержали девчата тихо.

—    Мало таких было в зоне,— оборвал доб­рые воспоминания Игорь Павлович:

—    Я больше сталкивался с другими. Вот и эта женщина, имя подзабыл. Кажется, Жень­кой была. А фамилия—Лаптева. Ну, она на­хально пробилась ко мне на прием. Все убеж­дала, что осудили несправедливо. Дескать, ра­ботала она честно на своем складе, никогда ничего не воровала, а вот комиссия придралась, потому что председатель проверяющих домо­гался ее и приставал среди белого дня прямо на складе. А там у нее кроме овса и комби­корма ничего не было.

—    Я даже кур не держала у себя. Уж не го­воря о корове и свиньях. Некогда было зани­маться хозяйством. Все время отнимала рабо­та. Ей всю себя отдала без остатка. Ну, а куда денешься, коль из себя видная. Пышная и соч­ная, молодая и приятная, это никакая работа не отнимет. Ты хоть как в халаты рядись, мужики роями кружились вокруг склада. Глаз с меня не сводили и все облизывались. То обнять норо­вят, то погладить, ущипнуть. Другие тоже со своими намеками. Ну, куда от них бежать, хоть склад закрывай, одолели. Мне уже домой ухо­дить пора, а они вертятся. Я минуты одна не была. Всегда кто-нибудь рядом вертелся. Да все нахальные. Ну, что поделаешь, воспитание та­кое — деревенское, культурного обхождения не знали,— жаловалась баба.

—    Зачем вы мне все это рассказываете,— перебил ее тогда.

—   Женька приподняла свои груди на руках и спрашивает меня:

—    Неужели сам не видишь? Да на мою зад­ницу вся деревня оглядывалась и завидовала. Второй такой ни у кого не было! — встала и по­казывает свои прелести мне:

—    Ну, что правду сказала? И у вас другой, как я, уже не сыщете! Неужели вся эта красота должна пропадать на Колыме? И за что? Ну, мо­жет мыши сожрали те три мешка овса и комби­корма. Я же это не ем. То и дураку понятно. За что ж меня терзать невиноватую женщину? Глянь, лучше, чем я, во всей деревне бабы нет. Это все наши мужики говорят. А разве не прав­да? Ты ж погляди!—трясет сиськами,— хохо­тал Бондарев громко.

—    Ну, ответил ей, что ни ее задницу, ни грудь, к протесту не пришьешь. Нужны веские доказа­тельства невиновности. А у нее аргументы сла­бые, неубедительные:

—    Ох, как она тут зашлась. Мои слова поня­ла по-своему, и раскричалась:

—    Да я любого хмыря укатаю, хошь в посте­ли или на складе. Благодарностью не обойду. Любой довольным останется и ты тоже!

—    Этого мне не надо!

—   А ты подумай! Вся деревня довольна мной. Иль наши глупее? Зря так считаешь!

—   Но куда фураж делся? Иль ему твои пре­лести не понравились?—спрашиваю ее.

—    Ну, им закусывать не станешь, на обед иль ужин тоже не годится. Я такое не ем! И ни­кого этим не угощаю. Вот приди ко мне на склад, сам увидишь, как мешки лежат. Ну, иной под задницу сунешь, не будешь целый день на но­гах стоять. Сам посуди! А иной мужик как сядет на мешок, у него из-под сраки полмешка комби­корма высыпется. Или скотники приезжают на телеге под погрузку. Тут тоже естественных по­терь куча. Я после них еле успеваю подметать полы! А мешки досыпать надо. Вот и думай, откуда ту прибавку брать? У меня самая адская работа. Сама прихожу вся в комбикорме. С час отряхиваюсь. Так что теперь меня в кормоза­парник совать надо, чтоб не было убытка? А ведь корма привозят в дырявых мешках. По пути сколько теряется?

—    Комиссии надо было сказать, почему им не объяснила ситуацию? — спросил бабу.

—   А кто там на мешки смотрел. Они только на меня глядели. А ихний главный так и сказал:

—    Смачная ты баба! Но фураж верни. Бери, где хочешь, иначе саму за жопу возьмем, и не выкрутишься. Недостача серьезная. Так что на­турой не рассчитаешься. Придется тобой всерь­ез заняться, правда, мужики? Ну те, конечно, загалдели, согласились враз. А я так не могу. С такой оравой, попробуй, натурой рассчитай­ся, жопа треснет. Ну, там с одним или двумя, куда ни шло бы! К примеру с тобой! Запросто управлюсь, если протест нарисуешь. И на долгое время дружить будем. Я — баба благодарная. Про это все знают.

—    Ну, я ответил, что она не по адресу об­ратилась, и таких благодарностей ни от кого не беру.

—    Ох, и удивилась, наверное, эта баба?

—    Возмутилась! Вот так вернее. Видимо, ник­то не отказывался. Женщина и впрямь ориги­нальная. Но обиделась до слез. Когда я пред­ложил ей покинуть кабинет, она своим ушам не поверила. А уж обзывала всеми гадостями. На­звала холощеным козлом, свинячьим геморро­ем, дальше вспоминать не хочу. Сказала, что второго такого дурака во всем свете не видала. Вот и пусти на прием эдакую красотку, потом с месяц плеваться будешь, если живым оста­нешься.

—    Игорь, так ты радуйся, что она авансом тебя не изнасиловала,— рассмеялась Варя.

—    Ради воли бабы на все пойдут. А что она могла предложить, если больше ничего нет. Вот и навязывала то, что всегда под рукой. Другие не отказывались, здесь осечка вышла. Но такие как она долго не задерживаются в зонах. Если на воле дружки остались, выручат бабу.

— А она вскоре вышла. Ее помиловали. Эта Женька человек тертый. Знает, как судьбу за хобот брать. И я ее не сужу. Женщина должна защищать себя всеми доступными средствами, чтобы выжить. Она не станет валяться в ногах, любого сама уложит и выживет, поднимется, от­ряхнется и снова зацветет. Они легко перешаги­вают беды. И в каждом дне находят свои радо­сти, дорожат жизнью и правильно делают. Она вчера на нарах, а завтра будет на Канарах. Но зато никогда не попросит у жизни смерти для себя.

—             Мы еще в детстве звали смерть. Она казалась единственной избавительницей от всех

мучений. Но она не приходила. И мы терпели, сцепив зубы. Иного выхода не видели. А вокруг нас гибли и умирали люди, мы, словно назло себе оставались жить,— вспомнила Ритка сквозь слезы.

—   Да все дело в том, что себя не ценили, не чувствовали своей нужности, не умели постоять за себя. То есть болели комплексом неполно­ценности. Это и приводит к плохим последстви­ям. Но этой болезнью, к сожалению, страдают многие. А избавиться от нее очень тяжело,— задумчиво сказал Бондарев.

—    Нам казалось, что мы появились на свет по ошибке, по какой-то глупой случайности, вот и не везет во всем.

—    Всегда чувствовали себя лишними среди людей. Даже в семье, с малолетства не реша­лись попросить кусок хлеба. И хотя так хоте­лось есть, терпели изо всех сил, потому что в семье видели нужду, когда подсчитывалась каждая копейка, а наши просьбы встречались в штыки.

—    Да о каких конфетах говорить, если с са­мой весны и до глубокой осени ходили босиком и голиком, а если что-то перепадало, то только обноски от старших. На новое и не рассчитыва­ли. А уж что такое пирожное, мороженое, и не слыхали. Печеная картошка была лакомством. А уж когда перепадал по праздникам кусок пи­рога, считали самым большим везением. Зато работали с той поры, когда начинали ходить.

—    Ну да! Сразу в руки давали веник, тряпки, велели наводить порядок в доме, в сарае, во дворе. Чуть подрастали, ставили к корыту, к печ­ке, брали в огород.

—    В кино не пускали. Там надо платить за билет. Это неважно, что стоил он дешево. В де­ревне всякая копейка — состояние. Трудодни оп­лачивались тоже копейками. Вот и тянулись, чтоб вылезти из нужды. А она не отпускала.