Русские хроники 10 века - Александр Коломийцев

– Двое их было, двое на конях скакали. Один Талец, другой – непременно Ляшко, – Гудиша отпустила сына, подняла лик к небу. Горестный вопль устремился ввысь: – Перун всемогущий! Раздери их родией и вгони громом в землю. Их покарай и князя охального, что дочерей людий сильничает.

Голован тюкнул топором, жердина переломилась. Бросил и жердину, и топор, пошёл на Песчанку. В спину неслись всхлипывания бабушки:

– На вече иттить надобно. На Подол. Низовые уже жгли верхних за обиды. Только на вече защиту от князя найдёшь. Это что ж такое, девок красть да сильничать. Это что ж за князь у нас такой? Тако только степняки делают.

Слышался голос Любавы, жены Житовия, суетившейся около обеспамятовавшей свекрови. Отец горестно произнёс:

– Видоков верных нет. Кто без видоков судить станет.

Долго глядел Голован на вспучившуюся после ливня речушку, помутневшие струи, влекущие всякий прибрежный мусор. Набатным гулом наполняли отцовские слова: «Их только медвежьей рогатиной возьмёшь!» Ведь есть у них рогатина. Заточить надобно да насадить на крепкое древко, чтоб медвежью тушу Ляшка выдержало. Кровь кипела в жилах семнадцатилетнего парня. Нет, не стерпит ни надругательство над сестрой, ни отцовское унижение, ни материнское страдание.

Бегали огольцами на лесное озеро за раками. Рвал Заринке лилейные кувшинки. Обвивалась сестрица длинными стеблями, сама лилией оборачивалась. Нет теперь той лилии. Нелюди в грязь втоптали. Слёзы жгли зажмуренные веки. Мычал Голован, в рот кулаки совал, кусал до крови.

Порешит всю троицу: и Ляшка, и Оловича, и Талеца. До князя не добраться, гридни мечами посекут. Талец вёрткий, что вьюн, ухо востро держать надобно, да уж изловчится. Ляшку нельзя позволить ударить. Приложится разок – прибьёт. Звероподобен, да неповоротлив. Первым бить надобно и наверняка. Здрав зря с ним тогда на кулачки вышел. Погорячился, не выдержал перед Купавой похвальбы рядовича. Олович – мужик дебелый, бывалый. Да против рогатины не устоит, и ночка тёмная поможет. Что с того, что не по-честному? Как они, так и с ними. Измыслит всё и порешит. Новый год ни один не встретит. Житовию не скажет, сам всё сделает. У Житовия жена на сносях. Сам сделает, сам ответит. Хоть сгниёт потом в порубе, а отплатит обидчикам. Жив останется, Перун поможет, так и с князем поквитается. Жизнь всяко поворачивается.

Домой вернулся впотьмах, помог разгрузить телегу с мелколесьем. Молча переглянулись братья. Житовий вполголоса, чтоб отец не слыхал, спросил:

– Чего надумал? – Голован глянул исподлобья, бросил неопределённо:

– Надумал.

Житовий, зная наклонности младшего брата, предостерёг:

– Без меня не лезь!

– Да уж как выйдет.

– Сказал, не лезь один, – рассердился старшак.

Младший для виду согласился:

– Ладно. Дам знать, как время придёт.

Не задумывались боярские холуи, от надменности потерявшие разум: девки не былинками в поле растут. Наступил мимоходом, сломал и дальше пошёл напеваючи.

5

Не давалась Заринка. Не помогли распутнику ни улещевания, ни посулы, ни подарки дорогие. Похоть да гордыня необъятная заменили защитнику и владетелю земли Руськой разум и честь. Ему дочь смерда не уступает! Не привык к такому. Силой взял, заломал, истерзал девичье тело великий князь. Угомонился насильник, выскользнула Заринка из ложницы. Да куда бежать? Через гридню не проскочишь. В переходах стража стоит. Забилась в тёмный угол, затаилась. В голове плыло. То ли с ней наяву то было, то ли привиделось. Но нет, наяву случилось. Разум сам от себя прятался, да тело помнило. Одна мысль билась: «Ой, мамушка моя родненькая! Как жить мне теперь? Куда деваться?» В ложнице остались и перстни, и бусы, и платье из паволоков, и черевички красные. Ничего того не надобно Заринке. Жизнь остановилась для неё. В душе – стужа лютая да тоска смертная.

Сколько ни тянулась ночь, но и ей конец подошёл. Тишина нарушилась шагами, переходы помутнели, проступили стены, двери. Пробудились гридни, челядинцы засновали взад-вперёд. Крадучись, хоронясь за углами, выбралась Заринка наружу. Опять пришлось искать убежище. Ворота на запоре, через высокие земляные валы не перебраться, вокруг стража грозная. Забилась Заринка в кусты. Её искали. Князь пробудился, потребовал новую наложницу к себе. Настал день, открылись ворота. Шмыгнула Заринка из детинца в посадскую улицу. Как из города выбежала, не помнила. Окликали её, гнались, ни на миг не остановилась. Очнулась на высоченном берегу, огляделась. Далеко-далеко внизу, аж дух захватывает, несёт свои воды в Русское море Днепр-Славутич. Никогда не бывала Заринка на Днепре. Вот и полюбовалась! За рекой – степь с перелесками, рощами. Солнышко ясное поднимается. На этом – леса бескрайные, дубравы, луга цветущие, с птахами звонкими, зверями всякими: векшами рыжими, оленями пугливыми, зайцами смешливыми, метеликами яркими, кузнечиками прыгучими. Ничего того более не будет. Не для Заринки мир прекрасный, бескрайный. Вздохнула глубоко, взмахнула руками, словно крыльями. Чайкой взлетела в поднебесье. Принял Славутич в прохладную глыбь страдалицу, приласкал, приголубил, навеки успокоил. Но не сгинула Заринка бесследно, обернулась водяницей белотелой.

6

Ушла радость с Желанова двора. Поселились в нём печаль и уныние. Никто не встречал по утрам ясно солнышко звонкой песенкой, не смеялся шаловливо. Не слышалось в избе шуток да прибауток. Млава враз постарела на два десятка лет. Не знаючи, не скажешь, что Млад сын ей, а не внук. Самого Желана словно тяжкая хвороба настигла. Взгляд потускнел, уста сомкнулись, когда-никогда словцо сронят, чуб на глазах побелел. Тяжкие заботы с прошлой осени одолели. Взял у боярина и жито, и сено, и рало, и борону. Куда денешься, не помирать же. Хорошо, скотину успели вывести. Соседям сильнее досталось, корову пришлось прирезать. Влез в долги, как рассчитываться – неведомо. Огнищанин три шкуры спустит, а своё возьмёт. Что ж им, теперь и хлеба без мелицы не есть? А тут такое горе. Но жить-то надо, не один он. Хоть и крепко кручинился Желан, но жил, трудился, как обычно. Гудиша брюзжала пуще прежнего. Шептала беспрестанно неведомое, что – не разобрать. По вечерам ходила к потворнице. Млад и тот, глядя на взрослых, приуныл, не смеялся, не носился по двору с ребячьим гиканьем. Даже рождение внука не сделалось праздником. В иное бы время были бы рады-радёшеньки, устроили бы веселие на всё сельцо – у сына первенец родился.

Наверное, если бы дочь долго, тяжко болела, горе не было бы таким пронзительным. Ведь вот же тут была, задорная, смешливая, а сегодня уж нет её. И ничто беды не предвещало. Двоих дитяток во младенчестве схоронили Млава с Желаном, и тогда горевали, убивались, но всё ж не было такой безысходности. Да ведь как померла-то, страдалица. Поизгалялись, помучили перед смертью злые люди, никто не пожалел, не утешил.

Голована грызла совесть. Легко было поклясться, да трудно исполнить задуманное. Рогатина с заточенным лезвием, насаженная на крепкое двухаршинное древко, давно лежала в захоронке. Смерд в семнадцать лет – взрослый мужик. Лето настало, успевай поворачиваться, на все работы дня не хватало. Обидчики обретались за десяток вёрст. Как выследить, чтоб застать врасплох? Среди бела дня с рогатиной не попрёшь, живо обратают. О дальнейшей судьбе своей Голован не задумывался. Главное – расплатиться сполна. Пока заломают, скрутят, в поруб бросят, или прибьют тут же, надо успеть свершить кару. Потому и не устремлялся в Городню сломя голову. Дни тянулись за днями, выбраться из дому не было никакой возможности. Отец тут же спросит – куда? От снедавшей нудьги Голован исхудал, с лица спал, Родители жалели, убивается сын о сестрице, погодками были, в детстве – не разлей вода. Старший брат догадывался: затаился Голован, как лютый зверь в засаде, ждёт своего часа. Улучит момент, набросится на жертву. Знал, не на беззащитную лань охотится, на кровожадных волчар. Потому опасался, не сгубил бы себя брат.

Глава 4

1

Отметив Купалу, без того нельзя было, хоть и крещёные, Земля требовала, вернулись домой. Бояре уехали в Киев, Добрыня ускакал в Берестово, Владимир завернул в Вышгород. В Вышгороде Мистиша подарок приготовил – умыкнул где-то девку, дочь смерда, добавил к княжьим наложницам. Что да как, откуда, Владимир не расспрашивал, не всё ли равно. Мистиша всё же шепнул – люди боярина Брячислава расстарались. Новая наложница Владимиру понравилась – ликом пригожа, телом ладна. Собой пригожа, а ума, оказалось, нет. Радовалась бы: не в навозе жить будет, не в тяжкой работе, в чистоте, холе, – так нет же, кричала, чтоб домой отпустили, подарки по полу раскидала, ласкам противилась, царапалась, кусалась. Владимир, распалившись, сломил, взял силой. Дурёха утром в Днепре утопилась. Владимир сплюнул, как узнал.

В Вышгороде великий князь не задержался. Настырный уй призывал к делам. Хоть и много значил верхний боярин, а без ведома великого князя не мог открыть скотницы, требовалось же заплатить ковачам, у коих по его распоряжению взяли хлебопашеские орудия для переселенцев. От олешского воеводы прибыл вестник, надобно было обсудить византийские дела.